Анжела обижалась на Аскольда, думая, что он просто хочет от неё отдохнуть, она его раздражает,  но ему надо было посидеть и подумать. Он был неотъемлемой частью созданного им мира с множеством птиц и животных, каждая мелочь оживала там, играла свою роль как в мультфильмах Миядзаки. Каждый день, выходя из дома, он видел микромир – шмеля на кончике цветка в клумбе, капельку росы на листке, наблюдал, как ворона тащит в клюве какую-то круглую деталь и пытается её расклевать, думая, что это орех. Он собирал все эти моменты – и они были преддверием в его сложный мир, который он строил много лет. Это был своеобразный ковчег, где он прятался от тревог, неурядиц и несовершенств реальности.

Жена не понимала, почему он такой тихий. Когда он уходил, она включала музыку в комнате. Она слушала метал-группы.

– Ты, наверно, не воспринимаешь такое музло, которое я слушаю. Это же трэш, – как-то сказала она.

– Я вообще не люблю музыку. Слушай её в наушниках, пожалуйста, – ответил он.

– А я устала от тишины. Когда я жила с отцом, там было не так тихо. Ты постоянно молчишь. Ты постоянно мрачный. Я не могу так…

Он болезненно взглянул на неё. Музыку он слушал только в такие моменты своей жизни, когда заживлял травмы, принимал её как лекарство, микстуру, – а разве нравится просто так пить эту микстуру, не заболев ничем? Может быть, есть где-то и такие любители, но он был не в их числе. У него был свой плейлист на такие случаи, разностильный, музыка под настроение, песни с осмысленными текстами… Одну композицию он вообще услышал в мультфильме про андерсеновскую девочку со спичками, которая помогала ему переживать боль, она была созвучна с его состоянием, сочувствовала ему, пока не кончалась композиция, – и тогда можно было включить её заново, слушать… и дышать этой музыкой.

Из всего того, что слушала жена, он выбрал два направления – фолк и депрессивный блэк-метал, – жена пугала его, что если слушать последнее, то можно, как она выражалась, "уехать кукухой".  Нет, ничего такого ему не хотелось. Просто в каждой этой композиции кружили стаи чëрных воронов, а на пустыре сидел какой-то мрачный подросток в чёрном капюшоне, смотрел вдаль остекленевшими глазами.

Ему всегда казалось, что он не дотягивает до какого-то особенного осознания музыки –  она для него была явно не тем, чем являлась для его жены и для всего остального мира, когда "вся жизнь под музыку". Он с трудом представлял, как это – вычеркнуть из мира все звуки, пение птиц, карканье вороны, ор дерущихся котов, перебранку таксистов, звон трамваев, крики детей, лëгкое шуршание зелëных  листьев, треск крыльев стрекозы, громкий женский спор по телефону, плеск лужи, в которую кто-то только что наступил, воркование и кваканье голубей на какие-то другие звуки. Он пробовал так делать, и всегда наступал момент, когда на него начинало накатывать  тревожное чувство отсутствия в мире. Он начинал бояться, что сейчас потеряется, потому что не слышно, как гудит автобус, как воробьи чирикают в кустах около дома: в ушах звучали искусственные звуки, непохожие на живые. Он не мог лишить этот мир его естественных звуков, – из них ткалось очень тонкое, изящное кружево композиции, которая только в его голове и существовала.

Никакая другая музыка не пьянила его больше, чем та, которая медленно создавалась в его собственном мозгу, она затрагивала, наполняла… И была только в том мире, который сосуществовал с этой реальностью в особенной гармонии, эту связь никак нельзя было разорвать – звуки повседневности были одной из связующих нитей этих двух миров.