Железная поступь ХХI века неумолимо меняет лик планеты, и столь же неумолимо нарастает угроза её экологии, всему сущему на земле: людям, фауне, флоре. Но как сохранить извечную гармонию в этой триаде, как уберечь от утухания саму землю с её величием и красотой? Ответить на этот вопрос вместе с учёными и мыслителями стараются и мастера слова – поэты и писатели.

В центре этой проблемы и поэтическое сказание Альфреда Хобера о мудром охотнике Тун Ли и владыке тайги – тигре Великом Ване. В основу сказания положена и поэтически осмыслена повесть «Великий Ван» Николая Байкова (1872–1958), изданная в 1936 году в китайском Харбине. И, не обратившись к творчеству певца легендарного Шухая («Лесного моря»), нельзя, пожалуй, во всём его величии увидеть, услышать и понять колдовскую прелесть таёжного мира. Ещё в школьные годы у Коли Байкова проявилась истая любовь к природе, увлечение царством животных и растений. А встреча его, пятнадцатилетнего подростка, с великим русским путешественником Н. М. Пржевальским стала судьбоносной. «Русский богатырь-землепроходец» подарил юному другу свою книгу «Путешествие в Уссурийском крае. 1867–1869» с дарственной надписью, сказав при этом: «Возьми эту книгу и постарайся её дополнить».

И сталось так, что в 1901 году недавний юнкер Н. Байков оказался в Маньчжурии, в Заамурском округе пограничной стражи Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД). А потом – после Октябрьской революции, в годы Гражданской войны, – волей судеб Н. Байков, не принявший власть большевиков, оказался в Белой армии, с остатками которой он в октябре 1922 года снова попал в Маньчжурию. Здесь-то, в Харбине, и проявился у Байкова с особой силой талант натуралиста, который счастливо сочетался с художественным даром, а трезвый рассудок учёного – с поэтическим видением мира. По словам биографа Н. Байкова Кима Рехо, «логос и поэзия, дополняя друг друга, слились в его творчестве».

Повесть «Великий Ван» принесла Н. Байкову мировое признание. А известный японский писатель Кикути Канн назвал её «первоклассным произведением мировой анималистической литературы». В книге содержится и ключ к разгадке той популярности, которой она до сих пор пользуется на Дальнем Востоке, особенно в Японии.

Для отечественного читателя байковский шедевр фактически вплоть до наших дней остается неизвестным: идеологические вериги времени крепко держали его в своих объятьях все долгие семь десятилетий. И, чтобы понять сущность и прелесть хоберовского поэтического сказания о Великом Ване, нельзя не обратиться к повести Николая Байкова.

История тигра – владыки маньчжурских лесов и гор, его жизнь от рождения до смерти – таков сюжет повести. Таёжные жители называют его Великим Ваном потому, что на широком плоском лбу тигра ясно вырисовывались очертания иероглифа Ван («царь»), а на затылке – Д («великий»). А сам замысел повести возник у Байкова, несомненно, под влиянием пленившей его восточной легенды о Великом Ване, в котором воплотился Горный Дух, царящий над природой. «Душа великого человека, – гласит эта легенда, – совершает цикл своих перевоплощений, поселяется в теле Великого Вана, а с его смертью переходит в цветок лотоса, невидимый для смертных, и пребывает в нем до полного очищения и слияния с мировой душой Вселенной».

Восточный колорит повести завораживает читателя, однако манера изображения и само её философское видение было непривычно для восточного читателя той поры. И ещё, что особенно важно, восточный художник созерцает природу в состоянии вечного покоя; он стремится передать её «настроение», его мало интересует зрительный эффект. Байков же изображает различные сферы зримого мира, передает все волшебные оттенки музыки леса. «Байков был превосходным художником-пейзажистом… Его пейзаж отличается объемностью, тогда как восточные читатели привыкли к одномерности изображения» (К. Рехо). И такое буддийское миросозерцание приводит к тому, что человек в природе обезличивается, растворяясь в ней; он часть природы, живет её настроениями, не внося в неё своих чувств. Один из знатоков буддийского миросозерцания С. Елисеев так истолковывает его: «В силу такого взгляда японец не мог обратиться к природе как к чему-то живому, себе подобному… Описывая природу, сравнивая себя с нею, он стремился войти в неё. С собою он природу не сравнивал и её не очеловечивал».