- Тогда лады. Только я бы еще пожрал чего. Мне теперь жрать почти все время хочется. Госпожа… - это было произнесено с привычной Бекшееву почтительностью. – То есть ваша матушка говорит, что это нормально. Процесс восстановления и все такое.

Тихоня хлопнул себя по животу.

- Но жрать охота страсть.

- Будет, - пообещала Зима. - Софья что-то там заказала. И Сапожник подъехать обещался. Правда, один. Отуля уже не в том положении, чтоб по гостям разъезжать. Хотя от госпиталя, куда её все упрятать норовили, отбилась…

Зима что-то говорила.

Про Сапожника, который вроде как отказался идти в высший свет, но и пить бросил, и вовсе сделался на человека похож к превеликой радости его родителей. Про Отулю, принявшую очередные перемены судьбы то ли со смирением, то ли с радостью, по ней не понять.

Про Янку, как раз-то быстро на новом месте освоившуюся.

Про себя и дом нынешний, к которому она честно пыталась привыкнуть, а оно все не выходило. И с городом тоже тяжко.

Софью.

Только про дела не говорила, и Бекшеев молчал. Шел рядом, благо, Зима не спешила, да и Тихоня подстроился под чужой шаг. Так что просто шел.

И слушал.

Уже в машине, которую пришлось оставить близ вокзала, Тихоня глянул на Бекшеева и сказал:

- Ваша матушка сказала, что вы писать почти перестали. Очень расстраивается.

И упрек в глазах.

- Исправлюсь.

Тихоня кивнул и поинтересовался неожиданно:

- Тяжко?

- Да как сказать…

- Тяжко, - ответила за него Зима. – Я еще ничего. Я по следу только… а… он с ними беседы беседует. И как-то от так, что от этих бесед они и выплескивают, чего накипело.

- Подпороговое воздействие, - Бекшеев счел нужным пояснить. – После… пещеры. Не то, чтобы дар открылся и заработал, скорее уж одна из граней получила развитие. И практикуюсь вот…

- Ага. Практикуется… - Зима отвернулась, пряча выражение лица. Но и по голосу понятно, что практику эту она категорически не одобряла. Хотя, не одобряя, понимала, что нельзя иначе.

Нельзя.

А потому вздохнула едва слышно и продолжила:

- Ты бы знал, сколько в мире ненормальных. И главное, они ж нормальными людьми кажутся. До последнего. До… вроде и взял ты его, и доказательства есть, и сам не отпирается. А все одно поверить тяжко, что… что в голове человека такая… такое.

И рукой махнула.

А Тихоня кивнул и ответил:

- Потому-то нас и оставили тут… ну, на земле, стало быть. Я, пока в госпитале валялся, все думал и думал… про то, как оно раньше… потом… про Дальний. И Лютика. И… Молчуна… про все это дерьмище… раньше ж как, казалось, война закончится и заживем. А она закончилась, только ни хрена не легче стало. И я живу… живу-живу… помирать должен был бы, а все одно живу. На кой? А там и помереть не дали… и оказалось, что и сроку мне свыше отсыпали, душе грешной.

- Уверовал?

- Не знаю, - Тихоня покачал тяжелой головой. – В церковь заходил. Молиться пробовал, а не выходит. Как… как рука за горло держит. И снова злость. Такая от… кровавая, прям до безумия. Я и ушел. От греха, стало быть. Но не думать не выходит. Может… может, церковь – это для тех, у кого душа дерьмом не измарана. Но и такие как я, Господу нужны?

Бекшеев снова промолчал.

- Затем и нужны, что руки у нас, - Тихоня руки эти поднял, шершавые уродливые даже теперь, когда суставы вздулись, а ногти отливали лиловым, - крови не боятся. И привыкшие мы к ней. И стало быть, сумеем… сделать мир почище. А ты что думаешь?

Зима фыркнула и ответила:

- Думаю, что подкормить тебя надо бы, воин господень, а то не понять, в чем там душа держится.

И в этих словах была своя правда.