– Мне недолго осталось, – это признание далось ему с трудом. – Несмотря на благословение, на… лекарства и вообще, мне недолго осталось. И я не хочу уходить, оставляя долги. Слышал, долги здорово отягощают посмертие.

Тварь замерла. Она, будучи частью этого места, сотворенная из заблудших душ и непроизнесенных проклятий, из темной силы и боли, которую приносили сюда дети Плясуньи, выполняя свой зарок, любила слушать чужие разговоры.

– Меня давно списали… но когда ты вернулась… сообщение пришло двадцатого…

Как двадцатого? Я вернулась двадцать третьего. И здесь ошибки быть не может, поскольку эту дату не единожды обвели черным цветом мои разлюбезные родственники.

– У твоего дяди были… некоторые подозрения.

Полагаю, речь идет о Фердинанде, ибо Мортимер, появись у него хоть тень сомнения в моей кончине, собственноручно отпилил бы мне голову.

– Он давно сотрудничает с нами, и вот… он, к слову, тоже уверен, что твой отец погиб не случайно.

Уверен. Все тут, оказывается, уверены, но что толку-то… если ничего не нашли тогда… не захотели найти, то почему вдруг теперь? И Диттер молчит. А я вспоминаю. Я не хочу, но все равно… лестница. Перила. Я помню прикосновение к ним. Гладкость дерева, тепло его, нагретого солнцем. Все оттенки янтаря и бабушкин голос:

– На кого вы похожи, юная леди?

Юбка в клеточку… Я тогда еще ходила в школу. И там выдавали эти растреклятые юбки в клеточку, сшитые из тяжелой негнущейся ткани. Шерсть кололась, а еще с трудом разглаживалась, но мялась почему-то на раз… был еще жилет такой же и жакет, который надлежало носить, независимо от поры года. Блуза хлопковая. Заколка…

Я только вернулась из школы. Классная дама задержала нас. Фрау Брюннер отличалась редкостным занудством, а еще, помнится, тихо ненавидела учениц и меня особенно. И на сей раз нашла к чему придраться. Почерк у меня отвратительный. И поведение недостойное. А потому я должна двести раз написать фразу… проклятье, фразы не помню, что-то там о поведении и аккуратности. И я писала, с трудом сдерживая желание произнести вслух те слова, которые дедушка говорил, когда у него что-то там не получалось.

Но…

Потом была поездка в новом авто. И Йозеф, дедушкин водитель, позволил мне сесть впереди, хотя все знают, что леди надлежит занять место на заднем сиденье. Спереди было интересней. А еще он привез свежие булочки, которые я грызла всухомятку… Он всегда их привозил. А еще мы ненадолго останавливались у автомата с газированной водой, и я сама опускала монетку в прорезь, а потом маялась, выбирая сироп: клубничный или апельсиновый? Наш маленький секрет.

Этот день не отличался от прочих. Разве что… отец обещал взять меня в ресторан. Впервые… я ведь уже взрослая почти и могу… Только надо переодеться. Для ресторана мы с мамой выбрали одинаковые платья – из темно-зеленого шелка. Узкий лиф. Пышная юбка. Пояс, расшитый бисером… оно где-то пылиться в шкафу, так ни разу и не надетое. Не важно, главное, что я спешила к платью. И к чулкам.

Грета, мамина камеристка, обещала мне взрослую прическу, но на нее нужно время. Я почти успевала. А в дверь позвонили. Дин-дон… кто там? С тех пор ненавижу незваных гостей. Званых, впрочем, тоже не слишком-то жалую.

Что было потом? Я не помню… присутствовала ли я при беседе? Нет… а где была? Кто мне сказал, что родителей больше нет? Когда? Будто вырвали кусок из прошлого. Вот я на лестнице стою, а вот уже сижу в дедовом кабинете и щипаю себя за коленку. Чулки складочками. Красный плюш обивки.

– Мне жаль, – Диттер касается руки, разбивая зеркало памяти, а я испытываю огромное желание свернуть ему шею. Какого он полез… с сочувствием своим, с совестью…