Она, оправившись от приступа, старательно заговаривала мне зубы, правда, мы обе понимали, что слов недостаточно, дабы загладить инцидент.

На нас смотрели. С жалостью. И жадноватым любопытством.

– Ишь ты… повылуплялись, курицы… думают, я умом тронулась. Но ты же видишь? И туфли-то, туфли не мои… – в саду, окружавшем ратушу, даже летом было пыльно, заброшено и грязновато. Складывалось впечатление, что здешние розы, если и цвели не столько благодаря усилиям садовника, сколько вопреки им. Ныне же они щетинились колючками, угрожающе шевелили слегка подмороженными – укрыть их на зиму никто не додумался – ветвями и, казалось, стоит им дотянуться до несчастного, которому вздумалось прогуляться по саду, как жизнь его обретет безрадостный финал.

От роз я отодвинулась.

А старушка уселась на меченую птичьим пометом лавку, кинула веер и, наклонившись, с кряхтением сняла туфлю.

– Жмут… – Она пошевелила пальцами ноги. – И нечего говорить, что у меня ноги пухнут… это у них мозги пухнут.

Туфельки были бальными. И не совсем. Мягчайшая кожа изнутри, атласный чехол снаружи… камушки, бантики… и отпечаток стопы.

– Мне их когда-то на Островах стачали… взяла сразу две дюжины пар… нигде не делают больше такой обуви… а у меня ноги болят. – Старушка сняла и вторую туфлю, которую сунула Диттеру. – На вот… в городе вторых таких нет… Это меня еще моя бабка, чтоб ей посметрия легкого не досталось, редкостной тварью была, но дело знала… снаружи-то чего угодно навертеть можно. У нее обманок две коробки… под всякое платье. В атласе ноги стынут и вообще… будто босая…

От туфли резко пахло потом. И носили ее, пусть и по торжественным случаям, но не раз и не два… а главное, запах был старушечий. Неужели и вправду… деменция, сколь знаю, тем и опасна, что ее крайне сложно заметить вовремя. Сначала милые странности, легкая забывчивость, а глазом моргнуть не успеешь, и вот ты уже увяз в пучине склероза. И маразма.

И… интересно, а мне подобное грозит? Жизнь-то долгая, вернее, не совсем жизнь, но… хроники перечитать стоит. На всякий случай, так сказать.

– Дай сюда, – раздраженно велела вдова. – И послушай меня, деточка… я твою бабку хорошо знала… мы с ней дружили одно время, да… пока она у меня твоего деда не увела. Но то дела старые, кто их помянет… Она мне как-то конвертик принесла один. Велела отдать, если вдруг с тобой что-нибудь да случится… Когда случилось, я и припомнила, да только к чему мертвецам письма?

– Где?

Вдова прикрыла глаза.

– Веер подменили… и обувь тоже… думают, сделать из меня старушку убогую, но я-то знаю… и собаку подсунули другую… нашли шавку… куда Кики пропала? Я этому дуболому жандармскому говорила, а он только скалится… небось, взятку дали. Посади его.

Это было сказано Диттеру.

– А лучше на костер… Помнится, во времена моей молодости взяточникам руки рубили… действовало… ох как действовало… а теперь развелось… и почему? А потому что мотивация не та… в мотивации все дело. Так вот, дорогая… ты завтра навестишь старушку и глянешь, что к чему… а я тебе и письмецо передам.

Она вытянула ногу и велела:

– Надевай… испортить такую обувь. Последняя пара осталась…

– Бабушка… – на дорожке появился давешний белобрысый мужчинка под руку с девицей чахоточного вида. Бледна. Губы с синевой, глаза с поволокой. Платьице простое, как и положено компаньонке.

А вдова Биттершнильц дернула меня за руку и этак, предоверительно сказала:

– Еще та потаскушка… а у него в мозгах молочный пудинг… ах, дорогая, правда, от пудинга хоть польза есть…

– Простите, – девушка набросила на плечи старухи кружевную шаль сложной вязки. – Мне стало дурно… слишком душно…