прощальные искры
вечерний неласковый иней
едва уловимые
тонкие ветви
легко убегающих вглубь
предсказательных линий
проходит
проходим
и время кидается с крыши
ночной пароходик
тщедушное тельце разыщет
я вижу себя
уходящего мимо и выше
от дольних глубин
где никто никого не услышит
я
верно
убит
только кто-то тихонечко дышит
в заброшенном доме
озябшие глупые мыши…
Сдохнуть от любви
Нет, этот стих, пожалуй, не будет длинным.
Три-четыре слабых строфы.
В нем к последней точке сойдутся линии,
небо дотянется до травы.
Видишь ли, мне почти ничего не важно.
Сердце нашептывает: «Не дыши».
Не разглядеть за шторами глаз наших
светлячков бессмертной души.
Но я ведь писал не для развлеченья,
не для славы,
не потому, что я графоман,
но потому что раньше
мне было больно,
а теперь я просто схожу с ума!
К черту рифмы, зачем они?
Красоты тут совсем немного.
Ни один по нам уже не зазвонит
колокол – по-земному.
Кто спасет всех нас от бессмыслицы,
от денег, от напечатанных слов?
Кто спасет нас от одиночества?
Я уже знаю ответ.
Никто.
Берег
Облака осыпаются пеплом,
хрустящим и ломким,
на подветренный берег,
изломанный солью прибоя;
их уносят, как вату
с рождественской елки…
Черно-белое фото
засмотрено мною до боли.
Милый мальчик,
научишься плакать,
разучишься снова.
Успокойся,
ничто не проходит бесследно.
На губах твоих тонких
останется теплое слово,
шепоток осторожный
на беленькой курточке летней.
Мне немножко неловко
за быт твой, лишенный уюта,
и за взгляд – осторожный,
испуганный
и просветленный.
Голова твоя клонится,
словно каюта
корабля,
в волосах остывает доверчиво
ветер соленый.
«В треугольнике света солнце всегда в углу…»
В треугольнике света солнце всегда в углу,
так и ты в непроглядной моей судьбе
на вершине. Свалившись оттуда вглубь,
никогда не окончат круги разбег.
Так бросают монетку на дно реки,
чтобы руку свою окунув в закат,
неподкупному времени вопреки,
с тем же самым ничем возвратилась рука.
Только все-таки есть здесь какое-то «но»,
даже если отбросить все «если бы».
В недостроенном доме моей судьбы
это было единственное окно.
«Похожий на дождик в мае…»
Похожий на дождик в мае —
завистливый, глупый, страстный, —
на розовой тучке маленькой
легко возлежащий странник,
я проплываю быстро
сквозь жизнь твою молодую,
как одиночный выстрел
сквозь тоненький ствол латунный.
Ты забываешь имя,
звук голоса, осторожность,
с которой меня встречала
вечером на пороге.
Мой парус уже отчалил
и проплывает мимо…
Молчит о твоей печали
случайно найденный снимок —
о времени за плечами,
и нежности между ними.
«В неприглядное время в стране голубых фонарей…»
В неприглядное время в стране голубых фонарей
сад тихонько царапает мокрые стекла.
Ты лежишь, не смыкая глаза, в распоследней норе —
вероятно, в аду или около.
Общий ад каждый носит в себе, ну а ты в нем увяз.
светлячки передохли, в глазах – только темное пламя.
Только это и есть та, искомая связь,
что на все времена пролегла между нами.
Обернувшись, теперь не узнаешь себя
в ожидании чуда стрекочущим летом,
да теперь и не хватит таланта объять,
что лежало в ладошке твоей неприметно.
«Сегодня я пишу тебе опять…»
Сегодня я пишу тебе опять —
по вечерам бывает одиноко,
и время поворачивает вспять,
и тьма вползает в переплеты окон.
Но все, что светлого есть в нас —
как лампа, как маяк на взморье —
ночами просится из глаз
и до рассвета с ночью спорит…
Мы остаемся при своем —
с лекарством темноты на ране,
и с тьмой граничит окоем,
и ночь сгущается над нами.
Февраль
Вечера в феврале светлее весенней ночи —
даже им не дают стемнеть над больной столицей,
и, конечно, нам нелегко, но, должно быть, не очень,
раз никто не знает, сколько это еще продлится.