Я подошёл к ней ближе, когда она закончила со следующим блином, настойчиво отвёл от плиты. Выключил газ, усадил девчонку на стул. Напускной лоск счастливой и ничем не обременённой девы слетел с неё, словно шаль.

За окном темно, на кухне свет, наряженная ёлка играла гирляндами, свет отражался в больших разноцветных стеклянных шарах. Утро, о котором я мечтал в детстве.

– Оксан, если сделать вид, что ничего не было, мир не изменится под тебя.

Она промолчала, засопела, опустила взгляд. Боялась смотреть мне в глаза, а я видел в ней слепую детскую надежду, что невзгоды вчера можно прогнать запахом блинчиков.

Моих слов хватило, чтобы прорвать плотину неуверенности.

– Пап, так всегда будет? Скажи мне?

– Как?

– Вот так. Будешь врываться в дом, кричать, чтобы я пряталась, а потом убегать из дома, хватая пистолет?

– Ты испугалась? – говорил мягко, почти елейно. Криком здесь точно ничего не добьюсь.

Она часто закивала головой. Маска счастья на её лице пошла трещинами, гримаса плача пришла ей на смену.

Совесть умела(переродилась, переключилась) в иронию. Настаивавшая на этом разговоре со вчерашнего вечера, сейчас она вопрошала: – Ну что, добился, чего хотел?

– Я… ну… А ты сам меня на своём месте представь! Что ты вот сидишь дома, вернулся с работы, а я запрыгиваю в дом, хватаю пушку и убегаю, крикнув напоследок, чтобы ты прятался. Это круто, наверно, в боевике, а в реальной жизни очень страшно. Я чего только передумать не успела…

Кивнул, а она продолжила.

– Знаешь, это вот как… как с детства, понимаешь? Вот когда выходишь из дома, а тебе улыбается дворник, в магазине здоровается кассир. Дети на площадке играют в машинки, куколки, снежки. А ты глядишь на это и понимаешь, что как только перешагнёшь порог дома, всё это исчезнет. Тебе не улыбнутся, не помашут рукой, не спросят, как оно, в школе. Обольют презрением и ненавистью. Каждое слово как будто нож. Мама… говорила всякое, разное. Но я даже в её призыве на ужин легко слышала, что «лучше бы меня не было». И уже не хочется возвращаться домой, потому что в нём не осталось для тебя места.

– Оксан, к чему это?

Она нагнулась и погладила льнувшую к ней Тучку.

– Пап, скажи честно, в твоём доме есть для меня место?

– Мы ведь это обсуждали. Сказал же, живи сколько хочешь…

– Сказал. Но ведёшь себя порой так, словно я кукла. Можно одеть в нарядное платьице, разрешить выйти из картонной коробки, а когда будет мешаться, усадить на книжную полку. Между сказками и трагедиями. Я просто не хочу быть пустым местом.

От её слов было тяжко на сердце, давило на грудь. Ей бы слезливые книжки писать, а не передо мной распинаться. Дисциплина, которой мне не хватало в последнее время, насмешливо брякнула, что размяк. Ещё чуть-чуть, и превращусь в толстого семейного тюфяка.

Оксана подняла на меня взор, ей хотелось ответа здесь и сейчас. Что угодно, лишь бы не отмашку.

Я выдохнул, попытался начать.

– Ну, ладно… – сразу же прикусил язык. Если что и начинается с этих слов, то нечто успокаивающее и эфемерное. Она хотела другого. – Оксан, ты же знаешь, кто я? Кем работал в прошлом?

Она уставилась на меня, внимательно изучая. Понял, что снова сказал не то. Сейчас где-то в глубине её души хрустит мой прежний образ героя, что словно деды поднимает бойцов в атаку. Наверняка смотрела фильмы, слушала патриотические песни, где окопная правда зарыта так, что не найдёшь. Меньше всего хотелось бы, чтобы она увидела меня залитого кипучей вязкой кровью с ног до головы, пробитый в десяти местах бронежилет и полные безумия глаза от всего всаженного в нутро обезболивающего. Там не до геройства, там до выживания…