Конечно, он мало платил тем, кто эти цепы делал, но и зарабатывал на них не много, а если кто не желал покупать цепы у дона Гильермо, мог и сам их сделать, и ему это стоило бы ровно столько, сколько стоят две деревянные палки да кожаный ремень. Дон Гильермо был грубияном и, конечно, фашистом, членом ихнего клуба, и обычно в полдень и вечерами сидел в этом клубе на плетеном стуле и почитывал «El Debate», пока ему начищали штиблеты, и потягивал вермут с сельтерской, и лакомился жареным миндалем, сушеными креветками и анчоусами, но за это не убивают, и я уверена: если бы не оскорбления дона Рикардо Монтальво и не постыдное зрелище, которое устроил дон Фаустино, а в придачу не воздействие выпивки, кто-нибудь обязательно крикнул бы: «А дон Гильермо пусть идет с миром. Спасибо ему за цепы, и отпустите его».

Потому что народ в этом городе способен на милосердие так же, как и на жестокость, и у него есть врожденное чувство справедливости и желание все делать по совести. Но жестокость уже обуяла тех, кто стоял на площади, и пьяный угар или начало пьяного угара делали свое дело, и люди в шеренгах были уже не теми, какими они были, когда вышел дон Бенито. Я не знаю, как в других странах, я и сама, как никто другой, люблю пропустить стаканчик, но в Испании, когда человек напивается не вином, а чем-нибудь покрепче, картина бывает ужасной, и люди делают страшные вещи, которых никогда бы не сделали, будь они трезвы. В твоей стране тоже так, Inglés?

– Да, тоже, – сказал Роберт Джордан. – Когда мне было семь лет, я поехал с мамой в штат Огайо на свадьбу, где должен был в паре с девочкой нести цветы…

– Ты нес цветы? – спросила Мария. – Как трогательно!

– Так вот, в этом городе негра повесили на фонарном столбе, а потом подожгли. Там была дуговая лампа, чтобы ее зажигать, нужно было опускать лампу к тротуару с помощью специального механизма. И сначала, чтобы вздернуть, его привязали к этому механизму, но механизм сломался…

– Негра? – сказала Мария. – Какое варварство!

– Люди были пьяные? – спросила Пилар. – Те, которые сожгли негра, были пьяные?

– Не знаю, – сказал Роберт Джордан. – Я видел это только из дома, стоявшего на том самом углу, где был фонарь, – подглядывал из-за занавески на окне. Народу на улице было полно, и когда негра вздергивали во второй раз…

– Если тебе было всего семь лет и ты находился в доме, ты, конечно, не можешь знать, пьяные они были или нет, – вставила Пилар.

– Так вот, когда негра во второй раз вздергивали на фонарь, мать оттащила меня от окна, и больше я ничего не видел, – сказал Роберт Джордан. – Но с тех пор я не раз убеждался, что в пьяном состоянии мои соотечественники ничуть не лучше других – они ведут себя отвратительно и жестоко.

– Ты был тогда слишком мал, – сказала Мария. – Слишком мал, чтобы смотреть на такое. Я в жизни не видела ни одного негра, разве что в цирке. Ну, если только марокканцы не негры.

– Там есть и негры, и не негры, – сказала Пилар. – О марокканцах я могу тебе много чего порассказать, Мария.

– Но не столько, сколько я, – сказала Мария. – Нет, не столько.

– Не надо вспоминать, Мария, – сказала Пилар. – Не трави себя. Так где я остановилась?

– Ты говорила о пьяном угаре, который начал действовать на людей, – напомнил Роберт Джордан. – Продолжай.

– Да нет, сказать «пьяный угар» будет несправедливо, – ответила Пилар. – До пьяного угара им было еще далеко. Но какая-то перемена в них уже произошла. Когда вышел дон Гильермо, среднего роста, прямой, близорукий, в рубашке с пристегивающимся воротником, но без воротника, только запонка в петельке осталась, когда он, встав на крыльце, перекрестился, посмотрел прямо перед собой, хоть ничего без очков не видел, и спокойно, с достоинством шагнул на ступеньки, то, глядя на него, его хотелось пожалеть. Но кто-то из ряда крикнул: «Сюда, дон Гильермо! Идите сюда, дон Гильермо. Сюда. Мы все тут, с вашими товарами».