– Ты моя большая хорошая лошадка, – говорил Пабло своему крупному гнедому жеребцу. – Ты мой любимый белолобый красавец. Шея у тебя – как арка моста в моем родном городе. – Он помолчал. – Но гораздо круче и красивей, чем та арка.

Конь рвал зубами траву, водя головой из стороны в сторону: человек своей болтовней раздражал его.

– Ты-то – не женщина и не дурак, – продолжал отводить душу Пабло. – Ты… о, ты, ты… ты – моя большая лошадка. Ты не то, что эта распаленная бой-баба. И не девчонка с остриженной головой, неуклюжая, как еще не обсохший новорожденный жеребенок. Ты не оскорбишь, не обманешь, ты всегда поймешь. Ты, о, ты… ты моя большая хорошая лошадка.

Роберт Джордан удивился бы, услышь он, что нашептывает Пабло своему гнедому, но он этого не услышал, поскольку, убедившись, что Пабло пришел сюда только для того, чтобы проверить лошадей, и решив, что было бы неразумно убить его здесь, он встал и отправился обратно в пещеру. А Пабло еще долго разговаривал с конем на лугу. Конь, конечно, не понимал того, что говорил ему человек, лишь по интонации догадывался, что тот изливает на него свою нежность, но, простояв весь день в загоне, он был голоден, нетерпеливо общипывал тот участок луга, куда позволяла дотянуться привязь, и человек лишь докучал ему. Наконец человек переставил колышек подальше и теперь уже молча стоял рядом с конем, который продолжал пастись на новом месте, довольный тем, что ему перестали мешать.

Роберт Джордан сидел в углу у очага на одном из табуретов из сыромятной кожи и слушал, что говорила женщина. Та мыла посуду, а девушка, Мария, вытирала ее и, опустившись на колени, ставила в выдолбленную в стене нишу, которую использовали как полку.

– Странно, – говорила женщина, – что Глухой не пришел. Он должен был быть здесь еще час назад.

– А его звали?

– Нет. Он сам приходит каждый вечер.

– Может, занят? Дело какое-нибудь.

– Может быть, – согласилась она. – Если не придет, надо будет завтра сходить к нему проверить.

– Да. Это далеко?

– Нет. Мне будет полезно прогуляться. Я мало двигаюсь.

– А мне можно? – спросила Мария. – Можно мне тоже пойти, Пилар?

– Да, красавица, – сказала женщина и, повернув свое широкое лицо к Роберту Джордану, спросила: – Правда, она хорошенькая? Как тебе? Худовата, правда.

– На мой взгляд, она выглядит прекрасно, – возразил Роберт Джордан.

Мария наполнила его кружку вином.

– Выпей, – сказала она. – Я покажусь тебе еще лучше. Чтобы счесть меня красивой, нужно много выпить.

– Тогда я лучше остановлюсь, – сказал Роберт Джордан. – Ты уже и так кажешься мне красавицей, и даже больше.

– Вот как надо говорить, – сказала женщина. – Ты говоришь как настоящий мужчина. А что значит «даже больше»?

– Она еще и… умная, – запнувшись, ответил Роберт Джордан.

Мария хихикнула, а женщина печально покачала головой:

– Так хорошо начал и так плохо закончил, дон Роберто.

– Не называй меня дон Роберто.

– Так это же шутка. Мы и Пабло зовем доном Пабло. А Марию – сеньоритой Марией, тоже шутя.

– Я таких шуток не признаю, – сказал Роберт Джордан. – По-моему, на этой войне все должны называть друг друга серьезно – товарищами. С шуточек начинается разложение.

– Я смотрю, ты очень строг насчет политики, – поддразнила его женщина. – Ты что же, никогда не шутишь?

– Ну почему же, я люблю пошутить, но только не насчет обращения друг к другу. Обращение – все равно что знамя.

– А я и про знамя могу пошутить, – рассмеялась женщина. – По мне, шутить можно над чем угодно. Мы, например, старый желто-красный флаг называли «гной и кровь». А республиканский, когда одну красную заменили на лиловую полосу, стали называть «кровь, гной и марганцовка». Это ж просто шутка.