Он. Десятилетний мальчик, которого предали, утешал. А медсестра плакала. Она знала этого мальчика раньше, знала и его родителей, потому что жила этажом выше. И даже подумать никогда не могла, наблюдая изредка за семейным счастьем соседей, что однажды все обернется вот так…

А Тумачевы помогать отказались. Они ото всего отказались. И мальчика даже увидеть не захотели. Какой такой мальчик? А не было никакого мальчика.

А, между тем, мальчик был…

Рыжий, веснушчатый, симпатичный, с большими зелеными глазами, как у кота.

После того, как медсестра выговорилась, я попросила у нее разрешения познакомиться с Прохором. Она сказала: «Только если он сам захочет». И вот я уже с минуту стояла на пороге, смотрела на неподвижно лежащего мальчика – одного среди десятка других больных и такого солнечного, что щипало в глазах. Стояла и не решалась войти.

Что я ему скажу? Что спрошу? Как начну разговор…

Почему-то я жутко волновалась. А он вдруг повернул голову и разбитыми в кровь губами с улыбкой спросил:

– Привет. Ты ко мне?

– Привет, – ответила я и наконец сделала этот шаг, переступила через порог и приблизилась к мальчику. – К тебе.

Домой я шла в подавленном состоянии. Хотела перед уходом из больницы зайти еще к Тумачеву, но…

Я бы сорвалась. Если бы даже посмотрела на него – беззаботного, отдыхающего в одиночной палате со всеми удобствами, я бы сорвалась. А родители учили меня другому. Надо думать. И выжидать. Сделать паузу. Это лучшая тактика. То, что сделано сгоряча, зачастую менее эффективно или вообще приводит к провалу.

Ну, высказала бы я Тумачеву свое возмущение, отчитала бы его, возможно, забросала фруктами, которые принесла, и что? Как бы это помогло Прохору? Никак. Совершенно. Да и Тумачев вряд ли бы проникся и начал каяться и исправлять то, что наделал.

Люди не меняются от вида чьей-то истерики.

А я была близка к этому состоянию.

Чужой, незнакомый мальчик, но… Я знала, понимала, что не могу оставить его в беде. И когда уходила, пообещала, что скоро вернусь.

– Ко мне? – удивился он и попытался приподняться, но тщетно.

– К тебе, – шутливо взъерошила его рыжие волосы и ушла, не оглядываясь.

Потому что не хотела, чтобы он видел, как увлажнились мои глаза. Он – сильный мальчик. При нем плакать нельзя. Он начнет спрашивать и жалеть меня, и я разрыдаюсь…

Заметив, что прохожу мимо парка, свернула в него, нашла одинокую лавочку – в будний, пусть даже солнечный день, это оказалось довольно легко, и, отодвинув поток сильных эмоций, принялась думать. Конкретно. Чем я могу помочь мальчику? Помимо моральной поддержки и посещений – это естественно и непременно. Нужны деньги на операцию. И это большие деньги, у меня столько нет.

Попросить у родителей… Ну, как-то… Они и без того меня обеспечивали. К тому же, мы не бедствовали, конечно, и могли позволить себе многое, но…

Как-то это неправильно, нелогично прийти и сказать: «Папа, я хочу помочь одному мальчику, которого вы в глаза не видели. Дай, пожалуйста, денег. Ему очень нужно».

Папа, скорее всего, деньги даст, но…

Я не могла. Не могла вот так… Хотя другого выбора не было, и, скорее всего, именно так и придется…

И вдруг я вспомнила!

Дрожащими от нетерпения пальцами открыла сумочку, нашла визитку и выдохнула, пытаясь успокоиться. Сердце стучало по ребрам, ладони вспотели от волнения, и когда я доставала телефон, он чуть не упал. Минут пять я смотрела на черный экран, а потом еще раз выдохнула и дала себе мысленную установку: все, все, хватит тонуть в эмоциях! Это телефон, и даже если мне откажут, никто не увидит позора. А я переживу, ничего страшного.