Но тем не менее я запросил рапорт, хотя подозревал, что у меня нет прав доступа к файлам такой секретности. Нам запрещают читать отчеты, касающиеся нас самих. И если такой рапорт и попадет в мои руки, то содержаться в нем будет одна ложь. Мой запрос не был удовлетворен. Я испытал облегчение. Не хочу, чтобы они мне лгали.

Я сижу в грязной раздевалке. Ноги трясутся после физической нагрузки. Но чувство вины острее. Оно пронзает меня разрядами электрического тока, не дает расслабиться, не дает отвлечься. В бассейне я думал только о воде, но стоило мне выйти, как тут же перед глазами встали картины – машина не заводится, ребенок среди осколков стекла, камни и куски бетона.

Дома я делаю себе коктейль «Ржавый гвоздь» с ромом и сажусь перед телевизором. В гостиной холодно. В углу несколько коробок для переезда. Внутри ничего ценного. Я сижу на новом диване и смотрю повтор бейсбольного матча. Мне все равно, кто играет. Квартира – современная бетонная коробка с гаражом, в отдалении от шоссе с его успокаивающим гулом. Пахнет краской и кондиционером. Мышцы ноют. Я проплыл десять километров. Вдвое больше обычного. Матч окончен. Я наливаю себе третий стакан и переключаю на Джонни Карсона. Но мне невыносимо слушать шутки о Рональде Рейгане. Слишком банально. Слишком скучно. Слишком медленно.

С тех пор, как я вернулся, время тянется медленно. Я привык к полевым условиям. Стратегии, анализ, политиканство в Лэнгли, Пентагон мне скучны. Все происходит слишком медленно. Дайте мне новый паспорт, новый язык, новую жизнь. Выбросите меня в Дамаске, Бейруте, Каире. Я знаю, как заводить контакты и как поддерживать их с помощью чая, виски и сигарет. Я умею так приготовить таббулех, что мои гости сразу начинают вспоминать детство в Алеппо. И у меня на балконе всегда есть лучшее ливанское вино.

Там на балконе в лучах закатного солнца, вдыхая аромат жасмина, под аккомпанемент голосов дипломатов, бандитов и политиков я добываю нужную мне информацию. Информацию, которая помогает нам выжить. Разумеется, взамен я тоже отдаю информацию, и в ходе этой сделки кто-нибудь всегда умирает. Ничья – это не про нас. Нам важно сохранить статус-кво.

Теперь они требуют, чтобы по возвращении мы посещали терапевта. Как будто одного дебрифинга мало. Причем с самого первого дня, когда тебя колбасит от смены часовых поясов и акклиматизации, а в голосе арабский, русский и португальский не дают вспомнить родной язык. Когда ты чувствуешь себя потерянным среди всех этих телефонов, принтеров и факсов.

Но мы вынуждены часами рассказывать о времени, проведенном в другой стране с другой культурой, в тысячах километров от шоссе, KFC и скучной повседневной жизни. И разумеется, это не то, что они хотят услышать. Потому что это невозможно выразить словами. Что я могу сказать? Что я изображал арабского торговца в Дамаске, торговал оружием, и информацией, и властью, получая за это зарплату из денег налогоплательщиков в надежде, что когда-нибудь в мои руки попадет что-нибудь по-настоящему стоящее?

И что, вернувшись домой, я чувствую себя кроликом, вытащенным из норы, которого ослепил солнечный свет?

О чем мне рассказывать? О том, в чем я не могу признаться даже себе самому? Если начну рассказывать, меня уже не остановить. А если начну думать об этом – умру.

А я только и умею, что выживать. Улыбнувшись, смотрю на часы. По окончании сеанса терапии я встаю, надеваю синий пиджак и возвращаюсь к себе домой – в эту серую дыру, которую трудно назвать домом.

Время ползет. Я жду, пока карантин закончится. Жду, когда мне на стол упадет папка с новой личностью, билетами на самолет и новым банковским счетом, чтобы можно было начать все сначала. Я жду новой партии. Я не могу иначе.