Однажды Федора вызвали в хату, где располагался сельсовет. Низенький усатый человек с прокуренным голосом и револьвером в кобуре сказал Федору:

– Ну что, товарищ Шканов, нужно послужить советской власти. Она тебе большое доверие оказывает – предлагает стать председателем совхоза. Мужик ты не промах – грамотный, деловой, опять же, односельчане тебя уважают. Что скажешь?

Федора лестное предложение возглавить совхоз не порадовало. Он много ездил по губернии и знал, какие дела творятся вокруг. Как расстреливают невиновных, как отбирают последнее у непокорных, обрекая тем самым их семьи на голодную смерть. И новая власть Федору очень не нравилась, и он был рожден при царизме и до сих пор скорбел о царе-батюшке, которого погубили проклятые большевики. К тому же Федор был искренне верующим человеком, по вечерам любил читать старославянские книги, доставшиеся от матери, и иногда цитировать особо понравившиеся псалмы благоговеющей перед его умом жене Поленьке.

И усатый человечек, так и буравивший душу своими подслеповатыми глазенками, доверия у него не вызвал. Помявшись, Федор ответил степенно:

– Обмозговать надо. Честь великая, как бы не подвести товарищей.

– Вот-вот, – человечек, едва доходивший Федору до плеча, покровительственно похлопал его по спине. – Иди обмозгуй, с женой посоветуйся. А завтра с утра чтоб здесь был как штык.

В тот же вечер Федор с Полиной наскоро собрали все оставшиеся в семье пожитки, спрятанные в погребе царские золотые, кое-какие драгоценности, несколько шуб и немного бытовой утвари и поздно ночью аккуратно погрузили все это в запряженную мерином Булатом тележку.

Затем снял со стен иконы, обмотал их газетами и положил под шубы. Дети были разбужены, накормлены холодной кашей, наглухо замотаны каждый во все имеющиеся одежонки и также погружены в бричку. Затем на вожжи сел Федор с Поленькой.

Семья Шкановых навсегда покидала родные места. Федор знал, что ему не миновать расстрела рано или поздно, и решил стать изгнанником, лишь бы уберечь свою семью от неминуемой гибели.

Анна помнила ту ночь во всех деталях, помнила холодный, пронизывающий октябрьский ветер, высокие холодные звезды над головой, плач испуганных младших – Валечки и Митеньки, мрачное молчание старшего брата Михаила и фигурки родителей, сидящих впереди, на извозе, еле различимые в темноте. Много лет прошло с тех пор, но тот ужас Анна помнила хорошо. Ужас надвигающейся беды, холода, одиночества.

Долго колесила семья Шкановых по Сибири, боясь останавливаться где-то надолго. Отец охотился, дети собирали грибы, ягоды, сушили листья земляники – тем и питались. Анюта часто вспоминала плач маленьких Валюши и Мити:

– Анька, чего все лепешки себе заграбастала, нам ничего не оставила? Есть хочется!

– Шшш… – успокаивала она младших, укрывая их, спящих в телеге, отцовским тулупом. – Не брала я ваших лепешек. Нету у нас ничего. Вот отец с охоты вернется, дай бог, зайца подстрелит.

– Я не хочу зайца! – распахивал на нее круглые глазенки Митюшка. – Зайчик беленький, хороший и хвостиком так виляет. Пусть папаша лучше волка подстрелит.

– Подстрелит, подстрелит, спи, – шептала Анюта, стараясь не обращать внимания, на то, что у самой в животе урчало от голода.

Наконец одна сердобольная женщина в небольшой сибирской деревушке приютила их у себя в доме. Тут бы, кажется, и зажить спокойно, да началась война, отец и старший брат ушли на фронт, там и сгинули.

Брата Михаила забрали еще летом, вместе с другими молодыми и здоровыми парнями со всего села. Все бабы и девки высыпали провожать телегу, на которой увозили в город уже обритых наголо призывников. Мишка сидел в телеге, свесив вниз босые ноги (обмундирование парни должны были получить только в городе), и корчил Ане смешные рожи. Над загорелым лбом его белела полоска светлой кожи, на которую раньше ниспадала густая пшеничная челка.