– Похоже, свадьба удалась.

– По-моему, все они удаются, нет? – ответил Билли. – То есть у тех, кому действительно хочется стать мужем и женой.

– Если бы в счет шло только это желание, они могли бы просто-напросто заглянуть к мировому судье и сберечь твоему отцу пять тысяч долларов.

– Да брось ты. Неужели этот сабантуй обошелся в пять штук?

– Ты бы сильно удивился, узнав, каких затрат он стоил. Вы, дети, ни малейшего представления об этом не имеете.

Билли присвистнул.

– Пять штук, – повторил он. – За одну попойку.

– Вот когда женишься ты, – сказала Мэри, – твоему отцу тратиться не придется. Платить за все будет семья твоей жены.

– Когда женюсь я, – ответил он, – мы просто-напросто заглянем к мировому судье. А если кому-то придет охота раскошелиться на пять штук, так мы на них лучше год в Европе проведем.

– У девушки, которую ты возьмешь в жены, могут оказаться другие желания.

– А я не возьму в жены девушку, у которой окажутся другие желания.

Танец закончился, Билли повел ее обратно к столу. Мэри шла, держась за локоть сына, розоватые туфельки ее холодновато светились на индиговом ковре бальной залы, точно цветы мяты. Это был ее сын, уже вставший на путь, который ведет в Гарвард. Мэри ясно сознавала, как он вырос, какими большими стали его руки. Она так любила его. Он все еще оставался ее ребенком, самым умным из ее детей, обещающим так много, с так сильно попорченной прыщами кожей, что лишь увеличивало страшную силу ее любви. Билли казался ей и бесплотным, и мучительно земным. Только он, единственный из ее детей, страдал от обид и гордыни, которые ей удавалось читать как по писаному.

В ту ночь она, уже облачившись в ночную сорочку, лежала в постели и наблюдала за раздевавшимся Константином. Его тело, одрябшее, густо поросшее волосом, пробуждало в ней нежность, имевшую почти такое же отношение к чувствам материнским, какое и к любовным. Муж мог быть ее старшим сыном, упрямым, непокорным, неуправляемым. Она могла относиться к нему с любовью более-менее, если думала о нем, как о непутевом мальчишке, причиняющем время от времени вред тем, кто его окружает, подверженном вспышкам дурного нрава, но обладающем честным сердцем, которое переживет его ребячливую необузданность. К зрелым годам Константин и вправду обзавелся своего рода ребячливостью, и Мэри жила рядом с ним, как с мальчиком, толстым и вздорным. Раздевшись до трусов, он присел на край кровати и произнес:

– Ну, вот она и уходит. Замужняя женщина.

– Угум, – Мэри все еще пребывала на краешке легкого, воздушного мира, созданного желтой пилюлей.

– Замужняя, – повторил Константин.

– По-моему, свадьба прошла хорошо, правда? – сказала Мэри. – Оркестр внушал мне некоторые сомнения, но в целом все, кажется, сложилось удачно.

Константин, ничего не ответив, встал, натянул пижамные штаны. Он немного перебрал на свадьбе, и потому движения его отличались сейчас продуманной осторожностью, впрочем, Мэри думала не об этом. Она думала об устроенной ею свадьбе, о приеме на две с лишним сотни персон и о том, как старалась не позволять себе волноваться по поводу сопровождавших его неприятных эпизодов – малопристойного тоста, произнесенного партнером Константина, перепалки одного из десятников с его супругой в осыпанном цветками фуксии платье. И старалась не думать также о будущих свадьбах подружек Сьюзен, семей которых почти не знала, потому что была итальянкой, женой грека-строителя. Из гостей Тодда не напился никто.