Холли долго смотрела мне в глаза, но так и не нашла, что сказать. Когда Джинжер пришла за пустыми тарелками, я попросила счет, и уже через минуту заплатила за нас обеих. Мы вышли из кафе и медленным шагом направились к кампусу. Было странно идти в тишине, ведь Холли редко сохраняла молчание, скорее, из кожи вон лезла, лишь бы не молчать.

– Знаешь, – наконец, заговорила она, когда мы подошли к моему общежитию.

– Не вздумай пороть чушь, типа: «Пути Господни неисповедимы…»

Холли рассмеялась и ткнула меня в бок. Удар у неё тяжелый, еле устояла на ногах.

– Все испортила! А я хотела сумничать! Ладно, черт с ним, ты права – все это чушь. Ни о каком Господе не шло и речи после смерти Джейдена. Меня осуждали, плевались, как раз пытались заговорить этими избитыми фразами. Какие к черту неисповедимые пути? Это жизнь, и каждый день в этом мире умирают десятки светлых людей, а мрази, похуже Теда Банди, продолжают шарахаться среди нас. Если это пути Господни, то увольте, мы с ним не подружимся. – Вскинула руки Холс.

– Слышала бы тебя учительница моей воскресной школы, ты бы плевалась святой водой. – Хмыкнула я. – Но ты права. Такие бессмысленные потери отбирают веру, неважно, в кого: в себя, в Бога, в людей. И если бы пару недель назад меня спросили: «Как ты научилась жить дальше?», я бы ответила «никак». Я не научилась, и уж тем более не жила. Существовала по запрограммированной рутине. А теперь хочу жить, Холли, и мне стыдно.

– Эй, детка! – Холс резко встала передо мной и приподняла пальцами мой подбородок. – Стыдно должно быть водиле, который въехал в ваш микроавтобус, уж точно не тебе. Мы все когда-нибудь умрем, окей? Каждый из нас в свое время. Так проведи же это время так, как хочется тебе.

– Спасибо, Холс. – Я улыбнулась краем губ, заглянув в теплые глаза подруги, цвета растаявшего шоколада. – Помнишь, как на Скарлетт О`Хару 6ополчились, когда в период траура она позволила себе прийти на танцы и, более того, рискнула станцевать?

– И?

– Все осуждали её. В те времена, по-моему, не меньше года следовало прятаться в четырех стенах за черной вуалью. Вот и я испытываю что-то подобное, будто все ждут от меня слез, а я…

– О-о-о, крошка, ты серьезно решила вспомнить времена рабства? Может, ещё об устоях пятнадцатого века поговорим? – Хихикнула Холли, я же почувствовала себя неловко. Совсем не подумала об ужасах тех времен.

– А разве общество изменилось, Холс? Иногда мне действительно кажется, что мы застряли где-то там, просто гаджетами обзавелись и голубей почтовых распустили.

– Ладно, твоя правда. Но запомни: в этой жизни ты никому ничего не должна, – пока не родишь, ясный перец, – да и тебе никто ничего не должен. Как только смиришься с этим, а также с тем, что каждому из семи миллиардов людей друг на друга глубоко начхать, станешь чаще обращать внимание на свои истинные потребности и желания. Все, чао, крошка, до встречи на вечеринке!

***

Джун уехала со своим парнем на выходные к родителям. Так было сказано в короткой, обглоданной записке, которую она оставила поверх горы грязной посуды. Наверное, пыталась извиниться за свинарник. Обрадовавшись одиночеству, весь субботний день я провела за уборкой, затем сходила в салон, чтобы обновить мелирование и стрижку, сделала ногти аквамаринового цвета, вернулась домой и под «Tellme» P.Diddyс Агилерой кружилась по комнате.

С восьми до девяти я просидела у самодельного алтаря, глядя на фото мамы и Лу. Поправила бархатцы, зажгла свечи, попросила у них за все прощения и приказала обязательно явиться ко мне сегодня по дороге из цветов. Хотя бы во сне.