Короче говоря, «змей на попе» – это был аргумент. Причем едва ли не единственный (если не считать пожара), посредством которого его, Каплина, можно выманить из номера. Примитив, конечно, но именно в этом крылась чертовски неудобная неопределенность. С одной стороны, Каплин с трудом мог представить себе, что это Розовский действует в стиле недоразвитого пятиклассника, – тот, как известно, далеко не дурак. С другой стороны, кто, кроме Розовского, был в курсе пикантных подробностей его встречи с Оксаной? Тут открывался простор для предположений.

Любой опытный интриган знает, как легко поставить в тупик самым примитивным и жалким демаршем. Это как геббельсовская пропаганда: чем нелепее ложь, тем охотнее в нее верят. В общем, Каплин оказался на распутье. Повестись на подброшенную бумажку означало переоценить противника и, как следствие, потерять позицию «сверху». А в противном случае он рисковал фатально недооценить угрозу.

Кроме того, что-то было в разбитом зеркале. Какая-то комбинация из частей его размноженного лица, которая воздействовала на подсознание. Чем еще объяснить сильнейшую тревогу – внезапно возникнув, она не давала ему усидеть на месте.

Он сопротивлялся как мог. Заставил себя побриться, причем делал это не спеша, тщательно и аккуратно, чтобы не порезаться. Вид крови, особенно собственной, всегда портил ему настроение, а тут настроение и без того было хуже некуда…

Потом он долго перекладывал вещи в рюкзаке, включил мини-систему, но тут же выключил; что-то невыносимое обнаружилось в музыке, невесть откуда взявшиеся диссонансы, резавшие слух, – как будто внезапно, за одну ночь, изменилось его восприятие. Впрочем, он списал это на перемену обстановки и, опять-таки, на дурацкую записку.

То и дело он украдкой посматривал на часы. В пятнадцать минут девятого он включил ноутбук и набрал приказ для «креатуры», но не стал отсылать сразу и некоторое время размышлял. Не так легко было преодолеть барьер между персонажем и живым человеком – разница ощущалась почему-то с легким чувством стыда. Пришлось напомнить себе, что «креатуры» подписались под «безоговорочным подчинением». После этого он отправил сообщение и закружил по номеру в поисках чего-нибудь, что могло бы сойти за оружие. Не нашел ничего подходящего. Складной нож годился только, чтобы резать колбасу. На глаза снова попалась записка; он сложил ее вчетверо и сунул в карман.

Без двадцати девять, когда было ясно, что времени на поиски улицы Шекспира практически не остается, он выскочил из номера, запер дверь на ключ, найденный им еще вечером за стойкой портье, и загрохотал вниз по лестнице. Он спешил, но то, что он увидел на полу холла, заставило его на несколько секунд остановиться.

К старым отпечаткам за ночь добавились новые.

И это были следы ребенка, разгуливавшего босиком.

Чтобы отпереть замок на задней двери в восточном крыле отеля «Европейский», Ладе понадобилось несколько секунд. Бóльшая часть этого времени ушла на выбор отмычки. Давненько она этим не занималась…

Войдя внутрь, она очутилась в пищевом блоке. Остаточный запах тухлого мяса, казалось, не выветрится отсюда уже никогда. Изначально его источником было, очевидно, содержимое отключенных холодильников, но запасы тухлятины пополнялись и позже – в одном из проходов между газовыми плитами Лада наткнулась на собачий скелет.

Она двигалась совершенно бесшумно, выбирая самые чистые участки керамического пола – не столько потому, что брезговала высохшим мышиным дерьмом, сколько по старой привычке (вернее, по привычке юности), которая приобрела силу инстинкта. То и дело она возвращалась мыслями к Параходу. Благодаря проведенному им сеансу наложения рук, она могла перемещаться почти свободно, а боль вяло плескалась где-то у отметки «2» по десятибалльной шкале.