звереем – от запаха смерти и тьмы,
безумствуем, ищем причины…
Кричим: «Это риф – или мысль – или мыс —
бездушность богов – нет, предательство крыс…»
И крики глотает пучина.
Я ринусь на палубу, в свежесть грозы.
Пора мне.
Монетку кладу под язык —
бросаю ненужные ножны.
И плавно – сквозь ночь, как седая сова —
взлетаю с галеры – туда, где слова
понятны ещё —
но уже невозможны.
«…»
На развалинах Трои лежу, недвижим, в ожиданье последней ахейской атаки
Ю. Левитанский
На развалинах Трои лежу в ожиданье последней атаки.
Закурю папироску. Опять за душой ни гроша.
Боже правый, как тихо. И только завыли собаки
да газетный листок на просохшем ветру прошуршал.
Может – «Таймс», может – «Правда». Уже разбирать неохота.
На развалинах Трои лежу. Ожиданье. Пехота.
Где-то там Пенелопа. А может, Кассандра… А может…
Может, кто-нибудь мудрый однажды за нас подытожит,
всё запишет, поймёт – и потреплет меня по плечу.
А пока я плачу. За себя. За атаку на Трою.
За потомков моих – тех, что Трою когда-то отстроят,
и за тех, что опять её с грязью смешают, и тех,
что возьмут на себя этот страшный, чудовищный грех —
и пошлют умирать – нас. И вас… Как курёнка – на вертел.
А пока я лежу… Только воют собаки и ветер.
И молюсь – я не знаю кому – о конце этих бредней.
Чтоб атака однажды, действительно, стала последней.
«Мне не уйти из психбольницы…»
Мне не уйти из психбольницы.
Ты в ней – и вот она в тебе —
клокочет, рвётся на страницы
и шарит лапой по судьбе,
куда б тебя ни заносило —
в край небоскрёбов или скал —
ты возле солнечной Мессины
увидишь бешеный оскал
чудовищ – нет, не тех, из книжек —
своих, придуманных тоской,
толпой, тебя несущей ближе к
безумью дней, к огням Тверской.
И будто всё отлично с виду:
умыт и трезв, идёшь в театр —
но чувствуешь: с тобой в корриду
весь день играет психиатр.
Ты, может, в парках строгой Вены
бредёшь меж статуй героинь —
а врач решит – и резко в вены
введёт любовь, как героин.
Спокойней – в домике с охраной,
решёткой, каменной стеной,
где мне зализывают раны —
чтоб не осталось ни одной,
где нет ни долга, ни заботы,
ни вин, ни бед… Халат надеть
и от субботы до субботы
на подоконнике сидеть
и издали смотреть на лица
толпы, на улицу в огне.
А рядом Гоголь отразится
в забитом намертво окне.
Осколки
Разбиваются – опять – на куски
все мечты, что я держала в руке.
Барабанит горечь грубо в виски
и болтает – на чужом языке.
Поднимаю я осколки с земли —
может, склею – зажимаю в кулак.
Но мечты уже – в дорожной пыли:
и не там я – и не с тем – и не так…
Только вишенкой на рваных краях —
на кусочках – тёмно-красным блестит
капля крови – от мечты острия,
от осколка, что сжимаю в горсти.
О нас
В порыве, в огне и в пылу безотчётно сметая
налаженный быт, превратив его в жаркую небыль,
взорвётся накопленной страстью вулкан Кракатау
и ринется в небо.
Под рокот и грохот, в горячке искрясь от каленья,
он рад как ребёнок свободе от уз и уступов.
И долго ещё будут волны голубить колени
обугленных трупов.
А после – уляжется буря, и, дни коротая,
спокойное море разнежится, пепел размочит.
Но жадно потянется к небу Дитя Кракатау.
Пока ещё – молча.
Австралия
Мы уплываем – словно шаткий плот,
чуть не слетевший вниз, в земную полость,
когда планета ринулась вперёд —
и древняя Пангея раскололась.
Мы на осколке – гости. Чужаки.
Колёсами цепляемся за камни
меж бесконечным морем и песками
и чувствуем – на нас глядят веками
теней тревожных тёмные зрачки.
Живём в плену. Пустыня и вода.
Звоним глухим, усталым абонентам…
Мне страшно оставаться навсегда
в смирительной рубашке континента.
Зарисовка из Шри-Ланки
Конец июля. Влажная жара.