Вернувшись на работу, я заявил Мари-Жанне, что нуждаюсь в отпуске. Мари-Жанна – это моя коллега, мы вместе готовим документацию к выставкам, вкалываем на благо современной культуры. Ей тридцать пять лет, у нее гладкие светлые волосы и бледно-голубые глаза; о ее личной жизни мне ничего не известно. На служебной лестнице она стоит чуть выше меня, но предпочитает этого не показывать и всячески подчеркивает, что в своем отделе мы работаем сообща. Если нам случается принимать по-настоящему важную персону – представителя Управления изобразительных искусств или члена кабинета министров, – она никогда не забывает упомянуть, что у нас единый коллектив. «А вот и самый главный человек в нашем отделе! – произносит она, заходя ко мне в кабинет. – Он жонглирует цифрами и сметами… Без него я как без рук».

И смеется; важные посетители тоже смеются, по крайней мере счастливо улыбаются. Улыбаюсь и я – уж как умею. Пытаюсь вообразить себя жонглером; но на самом деле тут достаточно владеть простыми арифметическими действиями.

Хотя Мари-Жанна в буквальном смысле не делает ничего, ее работа сложнее моей: ей необходимо всегда быть в курсе новейших течений, движений, тенденций; взвалив на свои плечи тяжкое бремя ответственности за культурный процесс, она ежеминутно рискует, что ее заподозрят в косности или даже обскурантизме; ограждая себя от подобной напасти, она тем самым оберегает и вверенный ей участок. Поэтому она постоянно поддерживает контакты с художниками, галерейщиками и редакторами журналов, о которых я понятия не имею; телефонные разговоры с ними наполняют ее радостью, ведь современное искусство она любит искренне. Сам я тоже ничего против него не имею: я не из тех, кто ставит ремесло превыше всего и жаждет возврата к традиционной живописи; я веду себя сдержанно, как и подобает человеку, чья профессия – управленческий учет. Вопросы эстетики и политики – это не для меня; не моя забота вырабатывать и утверждать новые концепции, новое отношение к миру; я завязал с этим еще в ту пору, когда спина моя только начинала горбиться, а лицо грустнеть. Я насмотрелся выставок, вернисажей и выдающихся перформансов и пришел к окончательному заключению: искусство не может изменить жизнь. Мою уж точно нет.

Мари-Жанна знала, что у меня горе; она встретила меня сочувственно, даже руку на плечо положила. Мою просьбу об отпуске сочла естественной.

– Тебе необходимо подвести итоги, Мишель, – рассудила она, – заглянуть в себя.

Я попытался представить себе, как буду это делать, и подумал, что она, скорее всего, права.

– Проект бюджета докончит Сесилия, – продолжила она, – я с ней поговорю.

О чем это она и какая такая Сесилия? Я огляделся по сторонам, увидел эскиз афиши и вспомнил. Сесилия была толстая рыжая девица, беспрестанно поедавшая шоколад «Кэдбери» и работавшая у нас всего месяца два – то ли по временному соглашению, то ли вообще по программе трудоустройства безработных; короче, мелкая сошка. А известие о смерти отца действительно застало меня за подготовкой бюджета выставки «Руки вверх, проказники!», которая должна была открыться в январе в Бур-ла-Рен. Речь шла о заснятых при помощи телеобъектива зверствах полицейских в департаменте Ивелин; однако зрителям предлагались не просто фотодокументы, а некая пространственная, так сказать, театрализованная композиция, к тому же полная намеков на различные эпизоды сериала «Полиция Лос-Анджелеса». Обычному в таких случаях социальному обличению автор предпочел пародию. Словом, любопытный замысел, притом не слишком дорогой и не слишком сложный; даже такая бестолочь, как Сесилия, вполне могла справиться с проектом бюджета.