Когда с лязгом и гомоном нагрянула толпа, Тиффани тихонько сидела в сарае рядом со спящей девушкой. Шум гремел повсюду вокруг дома, но внутрь не врывался: таково одно из неписаных правил. Трудно поверить, что безвластие лютой музыки подчиняется каким-то правилам, но они есть; лютая музыка может продолжаться три ночи или ограничиться одной, и никто не выходит из дома, пока в воздухе грохочет музыка, и никто не прокрадывается домой и не возвращается под крышу, разве что молить о прощении, понимании или десяти минутах на сборы и бегство. Лютую музыку не подготавливают заранее. Она словно бы приходит на ум всем и каждому одновременно. Она начинает звучать, когда деревня решает, что кто-то слишком сильно избил жену или слишком жестоко – собаку, или если женатый мужчина и замужняя женщина позабыли, что состоят в браке не друг с другом. Были и иные, ещё более мрачные преступления против музыки, но о них в открытую не говорили. Иногда людям удавалось, исправившись, заставить музыку умолкнуть; но чаще они собирали пожитки и съезжали ещё до наступления третьей ночи.

Но Пенни намёка не понял бы, Пенни враскачку вышел бы навстречу толпе. Завязалась бы драка, кто-нибудь натворил бы глупостей, ну, то есть ещё бóльших глупостей, чем Пенни. А потом об этом узнал бы барон, и люди потеряли бы средства к существованию, им пришлось бы покинуть Мел и, чего доброго, отправиться за десять миль в поисках работы и начинать жизнь заново среди чужаков.

Отец Тиффани обладал врождённой чуткостью; он тихо приоткрыл дверь сарая через несколько минут после того, как музыка притихла. Девушка понимала, что отцу немного неловко: он – человек почтенный, уважаемый, но теперь так уж сложилось, что его дочь – персона более важная, чем он сам. Ведь ведьме никто не указ; и Тиффани знала, что соседи его на этот счёт слегка поддразнивают.

Тиффани улыбнулась, и господин Болен присел на сено рядом с нею, пока лютая музыка искала и не находила, кого избить, забросать камнями или вздёрнуть. Господин Болен и в лучшие-то времена говорил немного. Он оглянулся, задержал взгляд на крохотном свёрточке, поспешно увязанном в солому и мешковину: Тиффани положила его там, где Амбер не увидит.

– Выходит, это правда, она ждала ребёнка?

– Да, пап.

Отец Тиффани глядел словно бы в никуда.

– Хорошо бы Пенни не нашли, – проговорил он, выдержав долгую паузу.

– Да, – согласилась Тиффани.

– Кое-кто из парней говорит, его вздёрнуть надо. Мы бы их, понятно, остановили, но дурное это дело, когда люди встают друг против друга. Для деревни это всё равно что яд.

– Да.

Они немного посидели молча. Затем её отец перевёл взгляд на спящую девушку.

– Что ты для неё сделала? – спросил он.

– Всё, что в моих силах, – отвечала Тиффани.

– И эту болезабирательную штуку тоже?

Она вздохнула.

– Да, но забрать нужно не только боль. Пап, мне нужна лопата. Я похороню бедняжку в лесу, где никто не увидит.

Отец отвёл глаза.

– Хотелось бы мне, чтобы этим занималась не ты, Тифф. Тебе ж ещё шестнадцати нет, а ты носишься по всей округе, ходишь за больными, нянчишь, перевязываешь, невесть какую ещё работу делаешь. Не тебе бы за всё это браться.

– Да, знаю, – кивнула Тиффани.

– Но почему? – снова спросил он.

– Потому что другие не берутся, или не хотят, или не могут, вот почему.

– Но это же не твоё дело, нет?

– Я решила, что моё. Я – ведьма. Это наша работа. Когда никому больше нет дела, значит, это – моё дело, – не замедлила с ответом Тиффани.

– Да, но мы-то все думали, ведьмовство – это летать туда-сюда на метле и всё такое, а не старушкам ногти на ногах подстригать.