Блумберг задумался.

– Может быть, собраться из-за моей картины? – нерешительно прошептал он. – Но она висит в доме.

– Какая картина?

– Недавно я приобрел подлинник Репина. Купил у одной очень известной семьи. Это небольшая картина, но я выложил за нее довольно много денег. Это лучшее размещение капитала. Семья, продавшая мне картину, достаточно известна в России. Мы договорились, чтобы я не распространялся об этом, хотя журналисты все равно пронюхали. Дед был академиком, собирал коллекцию живописи. А внук решил продать нашему банку картину. Вот я ее и купил для себя. Об этом писали в некоторых газетах.

– А еще хотите, чтобы вас после этого любили, – усмехнулся Дронго. – Итак, вы желаете устроить презентацию картины?

– Да. Но почему на даче? Не лучше ли устроить это дома? Или в банке?

– С дачи удобнее везти вас раненого в больницу, – пояснил Дронго, – а по дороге вы можете «умереть» и скорбная весть об этом придет на дачу, где будут гости. Но прежде всего нам нужно решить, кто бросит винтовку.

Блумберг тяжело вздохнул, напряженно размышляя.

– Этому человеку вы должны доверять, – продолжал Дронго.

Банкир все хмурился. Дронго терпеливо ждал.

– Не знаю, – наконец сказал банкир, – просто не знаю.

– У вас нет такого человека? – тихо спросил Дронго.

– Наверное, нет.

– Ну и жизнь у вас, Сергей Леонидович, – мягко заметил Дронго, – просто не позавидуешь. И стреляют банкиров, и травят их, и в тюрьмы сажают. И никого рядом из друзей и близких. Просто не жизнь, а настоящая пытка. Я начинаю понимать, почему вы хотите сбежать.

– Не только поэтому, – поднял руку, словно защищаясь от слов Дронго, его собеседник. – В последнее время я стал замечать, что мои противники неплохо информированы о моих делах в банке. Вполне возможно, кто-то их ставит в известность. А это мне неприятно. Очень неприятно. И это еще одна причина, по которой я хочу поскорее исчезнуть.

– Вы меня убедили, – вздохнул Дронго. – По-моему, вам лучше действительно убраться из банка. И хотя я все равно против столь экстравагантного способа решения ваших проблем, тем не менее готов вам помочь. Скажите, ваш второй водитель не может подойти на роль убийцы?

– Паша? – удивился банкир, и, не отвечая на вопрос, вдруг кивнул: – Это интересная мысль.

– В таком случае давайте остановимся на его кандидатуре, – предложил Дронго, – конечно, лучше было бы, если вместо него был бы Семен Григорьевич, но он еще понадобится, когда вас повезут в больницу. Вы ведь не должны сразу умирать. Это должно случиться по дороге в больницу.

– Вы так натуралистично рассказываете, – нервно заметил Блумберг, – что мне хочется на все плюнуть и оставить эту затею.

– Я бы не возражал, – быстро вставил Дронго.

– Нет, – тяжело вздохнул заказчик собственной смерти. – Все решено. Если я еще немного потяну время, они закончат ревизию, и тогда мне уже ничего не поможет. Меня посадят в тюрьму и там удавят руками уголовников по-настоящему. И при этом варианте моя семья действительно разорится и никто не поможет.

– Тогда еще раз обговорим детали, – предложил Дронго, – не забудьте, что с этой минуты вы ни с кем больше не говорите об этом деле. А любой ваш разговор отныне будет происходить только с моего разрешения. Иначе я снимаю с себя всю ответственность за предстоящее «покушение».

– Да, конечно, – согласился Блумберг, – у меня нет другого выхода.

По Москве давно уже ходили слухи о дорогом приобретении Блумберга. И вдруг Сергей Блумберг объявил, что собирается устроить презентацию картины в «достаточно узком кругу». Это означало, что будут приглашены не менее ста – ста пятидесяти человек, среди которых будут не только известные банкиры и меценаты, но и не менее известные журналисты, питающиеся банковскими и околобанковскими сплетнями. Это был удивительный парадокс страны конца века: о приобретенной картине писали журналисты, специализирующиеся на экономических проблемах, а искусствоведы рассуждали о кредитной политике государства. Настала эпоха непрофессионалов и дилетантов. Порожденная воинствующей некомпетентностью партийных чиновников в годы застоя, она расцвела через двадцать лет. Непрофессионализм стал символом девяностых.