У черкесов была патриархальная семья (семейная община), численность которой колебалась от двадцати до ста человек, включая рабов. В каждом дворе жили все представители одной семьи: родители, все их сыновья (женатые и неженатые) и незамужние дочери. Если у них были рабы, то они, независимо от их численности, тоже жили в его составе. Поэтому часто количество жителей одного фамильного двора было до ста человек, а иногда и больше.

Каждый двор обносился высоким и хорошо сплетенным забором, сверху которого был терновник. В центре двора располагалась пустая площадь, с одной стороны которой полукругом стояли сакли[78], а с другой – загоны для мелкого и крупного рогатого скота.

В середине саклей находилось юнэ-шуа, где жил глава семейства со своей женой и детьми, не достигшими еще двенадцати лет. В остальных постройках проживали уже взрослые дети. Каждый женатый сын имел собственную хижину для себя и своей семьи. Взрослые, но еще незамужние дочери также жили отдельно от родителей. Все сакли были обращены фасадом к середине площади. Таким образом, во дворе многочисленного семейства располагалось двенадцать-пятнадцать саклей.

Сзади жилых хижин размещались амбары, кладовые и отгороженные стога сена и соломы. Загоны для рогатого скота и навесы для домашней птицы делались плохо защищенными от погодных условий. К каждой сакле была пристроена маленькая конюшня для пяти-шести лошадей, но она отделялась от жилого помещения легкой перегородкой. Дверь стойла запиралась изнутри сакли. Это позволяло черкесу, не выходя во двор, быстро сесть на коня и выехать прямо в бой, а его семье – удалиться в безопасное место, взяв при этом самое необходимое и ценное имущество. Если черкес владел одной или несколькими семьями рабов, то их дворы были построены вблизи его двора.

– Логово бесовское, – сказал вслух Билый, когда казаки, рассредоточившись, спустились к неширокому ручью, текущему из аула. – Василь! – позвал Микола.

– Гореть огню, – пробормотал кто-то из станичников за спиной.

– Туточки я, господин сотник, – мгновенно отреагировал приказный Рудь.

– Вот что, хлопец. Метнись вдоль ограды и побачь, есть ли дозорные на вышках. Ты у нас кубаристый, тэбэ и в ступи не пиймаешь. Тильки нозирком! – дал наказ Василю Билый. Через мгновение Рудь уже пластался вдоль высокой, в человеческий рост ограды, тянувшейся по периметру территории аула.

Ничего удивительного в том, что Филимон обнаружил среди камней казака – горазд он был следы читать и видел то, что другие обычно не замечали – чуйку имел обостренную. Принюхался к ветру, улавливая запахи, а дальше проще стало, когда пошел в нужном направлении – здесь каменюка сдвинута, здесь трава примята, тут капелька крови – растер в руках, а тут и тело лежит.

– Михась! Сюда подь! Кажись, нашел!

– Да ну?! Не брешешь? – Друг встрепенулся, замирая на другом конце поляны.

– Вот тебе крест!

Михась в три прыжка рядом оказался. Присел на корточки, разглядывая тело казака в рваном, с кровавыми подтеками, исподнем, спросил шепотом, пугаясь собственного голоса:

– Живой?

Филя не ответил, пожимая плечом. Казак в ободранном исподнем кровью запекшейся был изрядно попачкан и лежал на животе неподвижно.

– Живой? – снова тревожно прошептал Михась.

– А я знаю? Кто це такой… С неба, что ли, свалился?

– Посмотрим! – Михась осторожно дотронулся до чужого плеча и уже вдвоем с Филей они перевернули тело на спину. Вздрогнули оба, когда увидели знакомые черты скуластого лица: заостренный нос с горбинкой, тонкие брови и подстать им усики, сейчас коркой крови покрытые.