Сидящие в зале люди одобрительно закивали.

– Всем известно, – продолжал бургомистр, – что Кленхейм не в силах обеспечить работу слишком большому числу мастеров. Ведь иначе, не получая заказов в достатке, они начнут отнимать работу друг у друга, соперничать и враждовать между собой, несправедливо понижать цены. Ты, Петер, поступил весьма дурно и, надеюсь, сам понимаешь это. Впрочем, судьи и Совет Кленхейма полагают, что поступок твой происходит не от злого сердца и не из желания обогатиться за чужой счет, а лишь из стремления помочь своей семье. И потому…

– Но как же так, господин бургомистр! – вскочил со своего места Хоссер. – То, что Петер заработал, должна была заработать моя семья или семья…

Якоб Эрлих тяжело посмотрел на плотника, и тот нехотя сел на свое место, бормоча что-то себе под нос.

– …и потому, – повторил Хоффман, – община не будет подвергать тебя денежному штрафу или иному наказанию. Вместе с тем половину из вырученных денег ты должен будешь разделить между семействами Хоссер и Штайн. Эти деньги принадлежат им по праву. И помни, Петер: город выказывает тебе не только милость, но и доверие. Если случится так, что ты снова нарушишь наши законы, кара за твой проступок будет суровой и ты уже не сможешь рассчитывать на снисхождение.

Гюнтер Цинх скрипел по бумаге пером, записывая слова Хоффмана.

– Неспроста наш бургомистр потакает этим Штальбе, – шепнула Эрика Витштум своей соседке, Кларе Видерхольт. – Любому другому назначили бы штраф, да и дверь бы смолой мазнули в наказание. А этому чернявому все сходит с рук…

После плотника Хоссера со своего места поднялся портной Маттиас Турм и объявил, что приносит жалобу против мужа своей сестры, Кристофа Шнайдера, мясника.

– Третьего дня Кристоф вернулся из трактира злой, – рассказывал он, – потому как проиграл Конраду Месснеру в кости, да и пару лишних кружек выпил, с ним это часто случается. Так вот, проиграл, выпил, а зло свое решил сорвать на моей сестре. По правде сказать, он и раньше ее поколачивал, а тут расходился сильней положенного – выбил ей два зуба и руку вывихнул. Оно, конечно, понятно: муж над женою хозяин и, если надо, может иногда учить уму разуму. А все ж таки жена – не скотина. Да и скотину добрый человек нипочем не станет калечить… Так вот я чего хочу сказать: сестру мою, Юлиану, вы все знаете. Нрава она смирного, за детьми хорошо присматривает, и дома у нее все всегда в чистоте и должном порядке. Разве заслужила она такое обращение? Разве по-людски это, по-христиански? Не знаю, что вы решите, и потому ничего не прошу заранее. Как рассудите, пусть так и будет.

Сидящие за столом пошептались между собой, после чего Юниус Хассельбах задал вопрос:

– Скажи нам, Маттиас, где сейчас твоя сестра и кто может засвидетельствовать ее увечье?

– Она не смеет показываться на людях, – ответил портной. – И поначалу даже не хотела, чтобы я жаловался на ее мужа. Но ведь как по-другому, когда…

– Кто может засвидетельствовать правдивость твоих слов? – нахмурившись, повторил Хассельбах.

– Спросите госпожу Видерхольт, – пожал плечами Турм. – Она вправляла ей вывих и все видела. Или, если желаете, сходите к сестре и посмотрите на нее сами.

Снова пошептавшись, советники распорядились отправить за Юлианой Шнайдер посыльного, а затем приступили к допросу ее мужа. Тот и не отпирался особо. Сказал, что действительно поколотил жену за скверно приготовленный ужин и что, если бы она не перечила ему и не вздумала сопротивляться и хватать его за руки, ничего дурного и не случилось бы.