Она снова показала выбранный участок, выразительно ткнув туда указательным пальцем.

– Так что, по его мнению, сталось с пропавшей курицей?

– Кто-то утащил. Небось, койот или орел. Он, скорее, ставит на орла, потому что после засухи этим летом они стали охотиться не только на рыбу.

– Гмм.

– Он говорит, если мы собираемся строить вольеру, надо обязательно натянуть проволочную сетку сверху – и врыть ее по меньшей мере на шесть дюймов в землю. А не то какая-нибудь тварь подкопается.

– Тварь?

– Он упоминал хорьков. Вот кто, судя по всему, полный кошмар.

– Кошмар?

Мадлен поморщилась.

– Он говорит, если хорек добирается до кур, то… то откусывает им головы, всем, сколько есть.

– И не ест? Просто убивает?

Она кивнула, плотно сжав губы. Не просто поморщилась, скривилась, как от физической боли.

– Говорит, хорек просто в амок впадает… как только попробует крови. Как начнет, не может остановиться, пока всех не перебьет.

Вскоре после восхода, ощущая, что достаточно потрудился на ниве решения куриной проблемы – набросав схему курятника и огороженного загончика вокруг, – Гурни отложил блокнот и уселся со второй чашкой кофе за стол для завтрака.

Когда Мадлен присоединилась к нему, он решил показать ей фотографию Карла Спалтера.

Работая в приемном отделении местной психиатрической клиники, она привыкла находиться в эпицентре негативных эмоций – паники, ярости, страдания, отчаяния. Но все равно при виде лица Спалтера у нее невольно распахнулись глаза.

Она отложила фотографию на стол, а потом отодвинула еще на несколько дюймов.

– Он что-то знает. Что-то, чего не знал до того, как жена стреляла в него.

– Может, это и не она. Послушать Хардвика, дело против нее сфабриковано.

– И ты этому веришь?

– Не знаю.

– Может, это она, а может, и нет. Но Хардвику ведь на самом деле не важно, правда?

Гурни подмывало возразить, поскольку ему не нравилось, в каком положении он тогда сам оказывается. Но он лишь пожал плечами.

– Что ему важно, так это снять с нее обвинения.

– Что ему по-настоящему важно, так это поквитаться – и полюбоваться, как его бывшие боссы корчатся.

– Знаю.

Она наклонила голову набок и посмотрела на него с таким видом, точно собиралась спросить, ему-то с какой стати впутываться в столь неприглядную и наверняка грязную затею.

– Я ничего не обещал. Но, признаюсь, – добавил он, показывая на фотографию на столе, – это меня и правда заинтересовало.

Мадлен поджала губы, повернулась к открытой двери и уставилась на жидкий, редеющий туман, подсвеченный косыми лучами раннего солнца. Потом ее внимание привлекло что-то на краю каменного дворика, сразу за порогом.

– Вернулись.

– Кто? Что?

– Муравьи-древоточцы.

– Где?

– Да везде.

– Везде?

Ее тон был столь же кроток, сколь его – нетерпелив.

– Снаружи. И внутри. На порогах. В шкафах. У раковины.

– Какого черта ты мне не говорила?

– Сказала. Только что.

С губ у него рвался уже ответ, который пустил бы всю беседу под откос, но благоразумие возобладало.

– Терпеть эту пакость не могу, – только и сказал он. Гурни их и впрямь на дух не переносил. Муравьи-древоточцы были термитами Катскильских гор и прочих нежарких краев – они выгрызали внутренности балок и перегородок, в темноте и молчании превращая несущие структуры в опилки. Служба по борьбе с насекомыми каждые два месяца обрабатывала специальным составом фундамент дома снаружи. И порой казалось, что победа близка. Но муравьи-разведчики неизменно возвращались, а потом… орды и батальоны.

На миг Гурни забыл, о чем они с Мадлен говорили до отступления про муравьев. А когда вспомнил, его охватило гнетущее чувство, будто он пытается оправдать сомнительное решение.