Инга чуть приподнялась в кресле, посмотрела в окно, выискивая взглядом папу. Он нашелся довольно быстро, заметил ее, заулыбался, замахал рукой. Инга тоже ему помахала, а когда немного проехали вперед и папа исчез из вида, опять села прямо, откинулась на спинку, зажмурила глаза.

Каждый раз в такой момент ей казалось: обычная жизнь остановилась, осталась позади, в сквере за Домом культуры, породив напоследок пузырь новой реальности, в которую впустила не всех, а только их – ехавших в автобусах детей и взрослых. Да и то не навсегда, а на время. До прощального костра, до последней линейки и минуты мучительного расставания в том же месте, в котором все началось. А может, и в то же самое время, будто для всего остального мира и не существовало этих двадцати восьми проведенных в лагере дней.

Генка в лагерь не хотел. Совсем. Но мама, не спросив его, взяла на заводе путевку и просто поставила перед фактом. Генка догадывался, почему она так поступила. Из-за дяди Пети.

Тот ошивался у них почти каждый вечер, начиная с праздника Восьмое марта. Еще и провожать навязался, предложив подкинуть на рабочем авто до места сбора. Причем не на легковушке, а на раздолбанной «буханке» с надписью «Аварийная служба», на которой обычно развозил всяких сантехников и электриков, отчего внутри ужасно воняло одновременно и настоявшимся людским потом, и машинным маслом, и резиной, и металлом, и даже чем-то горелым.

Генка невзлюбил дядю Петю с первого дня знакомства. Уже за то, что мама, посчитав его букет более достойным единственной в доме вазы, переставила подаренную сыном ветку мимозы в стеклянную бутылку из-под кефира.

Вот зачем им этот дядя? Чтобы, как говорила мама, был мужчина в доме? А чем Генка не мужчина? Ему уже четырнадцать! И в магазин мог сходить, притащить целую сетку картошки, и в остальном помочь: починить развалившуюся табуретку или даже полочку прибить, если понадобится и если одолжить нужные инструменты у кого-нибудь из соседей. Генка бы справился, их такому на уроках труда учили. Но, видимо, даже мама, как и большинство при первом взгляде на него, считала, что он еще маленький.

Генке вообще по жизни не слишком везло. Вот и с ростом тоже. Не просто средний, а ниже среднего. В классе он самый мелкий среди мальчиков. Да и среди девочек. Ниже его только две или три. И даже не факт, что именно ниже, а не просто такие же.

И черты лица у него не мужественные, а совсем еще детские и меняться не торопились, как у остальных. И голос до сих пор не ломался. Вот окружающие вечно и считали, что лет ему меньше, чем на самом деле. Даже воспитательница, когда подошли к столу записываться в отряд – это дядя Петя решил, что Генке необходимо именно в первый, – воззрилась критично, уточнила с большим сомнением:

– А вы точно к нам? – И демонстративно выдвинула вперед табличку с нужными годами рождения.

Мама растерянно захлопала глазами и едва не отступила, оглянулась сначала на сына, потом на своего дядю Петю. Тот моментально выпятил грудь, выхватил из ее рук путевку, с размаху опустил на стол, прихлопнув ладонью, заявил с грубоватым напором:

– К вам!

Воспитательница не испугалась, не смутилась, спокойно посмотрела ему прямо в глаза, придвинула путевку к себе, раскрыла, прочитала вслух:

– Белянкин Геннадий. – Потом спросила, но не у дяди Пети и даже не у мамы, а у самого Генки: – Так к нам записывать?

И он тоже растерялся, тоже едва не отступил под ее прямым внимательным взглядом, но каким-то чудом собрался, на короткое время забыв, что совсем не рвался в этот дурацкий лагерь, что ему абсолютно плевать, какой будет номер у отряда, стиснул кулаки, выдавил из себя: