– Ты как в эту дыру попала? – прокричал мне Димка.
– У нас здесь весь курс был. – Я придвинулась к нему поближе. – Коровники строили, зернохранилища... А как уезжать собрались, я фолликулярной ангиной заболела...
– Какой?
– Фолликулярной!
Димка с уважением покачал головой.
– Все уехали, а я вот... На перекладных...
– Как тебя зовут? – крикнул Димка.
– Лена.
Что-то мне в нем ужасно нравилось!
– Тебе вообще-то куда? – спросил он.
– В Москву.
Димка покровительственно улыбнулся, щелкнул по приборам и пренебрежительно сказал:
– На этой лайбе до Москвы не доползешь...
И тут меня черт дернул сказать:
– До Москвы я и не прошу. Мне хотя бы до Хлыбова...
– Ну, до Хлыбова-то запросто! – лихо ответил рыжий Дима.
Я посмотрела на него и поняла, что ему очень хочется произвести на меня впечатление. И дура этакая, еще и подлила масла в огонь:
– А старик на земле сказал, что ваши самолеты до Хлыбова не летают...
Несколько секунд он молчал. Поглядывал на приборы, на землю – принимал какое-то важное для себя решение. Наверное, принял, строго посмотрел на меня и высокомерно произнес:
– Кто не летает, а кто и летает....
Мне бы остановить его, набраться мужества и сказать, что он мне и так уже очень нравится... Но я молчала. И он, глупенький, принял мое молчание за ожидание подвига, поправил микрофон и занудливо заговорил, глядя прямо перед собой:
– Сантонин... Сантонин... Я – борт триста семнадцать. Я – триста семнадцать...
До сих пор простить себе этого не могу...
ДИМА СОЛОМЕНЦЕВ
Она тут абсолютно ни при чем. Если кто-нибудь и виноват в этой истории, так это только я. Только я...
Мне так захотелось ее подбросить в Хлыбово, что я ей сказал:
– Заткни уши.
А она меня не поняла, сделала такую брезгливую мордочку и говорит:
– Умоляю, не надо! Я не терплю мата...
Я рассмеялся и успокоил ее.
– Я буду гнусно врать, – сказал я ей. – Но это будет святая ложь...
И я снова стал вызывать Добрынино:
– Сантонин... Сантонин... Я – борт триста семнадцатый...
С недавнего времени я стал замечать в себе удивительное свойство – оказывается, я могу одновременно думать о двух самых разных вещах, причем без каких бы то ни было малейших ассоциативных связей. Этим открытием я начисто перечеркнул труд целого коллектива авторов одной восьмистраничной научно-популярной брошюрки, которую я недавно прочитал в нашей поликлинике. Видимо, просто авторы забыли о некогда существовавшем человеке по имени Кай Юлий Цезарь и не знали меня.
Вот, например: я сижу за штурвалом, смотрю на Лену и думаю о том, что такой девчонки я еще в своей жизни не встречал, что за такую девчонку я бы на плаху пошел, – и одновременно (заметьте, совершенно параллельно!) я четко и ясно представляю себе, что сейчас происходит в диспетчерской: Иван Иванович слышит мой голос, вздыхает, откладывает в сторону «Огонек» с кроссвордом и, продолжая ломать голову над каким-нибудь словом из трех букв по вертикали, щелкает тумблером двухсторонней связи и говорит в микрофон: «Слышу, слышу, триста семнадцатый...» И рожа у него такая постная, что всем вокруг хочется повеситься...
– Слышу, слышу... – сказал Гонтовой. – Движок погрузил?
Ну что я вам говорил?! Грандиозно, правда?
– Все в лучшем виде! – бодренько ответил я.
– В накладной расписался?
В накладной-то я как раз не расписался. Совсем из головы вылетело. Хоть бы дед напомнил.
– В накладной расписался? – снова проскрипел голос Гонтового. И я чуть ли не увидел, как он обреченно покачал головой.
– Иван Иванович...
– Я тебя про что спрашиваю?.. – В голосе Гонтового появились плачущие нотки. – Ты что-нибудь до конца доделать можешь?..