Кончать надо, кончать... Хватит сквозь медицинскую комиссию на брюхе по-пластунски проползать.

... Только я помидорчик из банки выудил, слышу, Надежда у двери скребется. Дом новый, все дверные коробки наперекосяк: замок врежешь, все совместишь с минимальным допуском, а через месяц дверь не открыть. То ли косяки пересохли и покоробились, то ли, как говррят, действительно дом «осадку дает». Вот и стоишь иногда на лестнице час целый и в собственную квартиру попасть не можешь.

Пошел открывать.

– Не мучайся, – говорю. – Сейчас открою.

Потянул ригель в сторону, и дверь открылась. Стоит Надежда с авоськами. Улыбается.

– Спал? – спрашивает.

– Ладно тебе... – говорю. – Давай кошелки. Сказать не могла, что ли? Таскаешь такие тяжести...

И тут она меня поцеловала.

Пошел я, конечно, приготовил ей ужин, накормил. И сам с ней поел. «Маленькую» допивать не стал. Заткнул и поставил в холодильник. Вроде она мне уже стала и ни к чему.

– Заниматься сегодня будем? – спрашивает Надя.

– А как же! – говорю. – Иди таблицу повесь.

Она с места не тронулась и так осторожно меня спрашивает:

– Может, тебе в диспетчерскую перейти?

– Иди, – говорю, – вешай таблицу.

Она прошла в комнату и вытащила из-за шкафа свернутую в рулон таблицу. Раскатала ее и повесила на стенку.

Это таблица проверки зрения. Точно такая же, какие обычно висят в кабинетах глазных врачей. «Где же указка?» – думаю. Захожу в комнату и спрашиваю:

– Надюш, ты не помнишь, куда я в прошлый раз указку засунул?

– Здесь у меня указка, здесь... – говорит. – Ставь лампу.

И как-то она это сказала, что мне даже вроде не по себе стало. Ладно, думаю. Промолчим. Она тоже, слава Господу, не железная...

Поставил я настольную лампу так, чтобы она освещала только таблицу и оставляла в тени всю противоположную сторону комнаты.

– Хорош?

– Хорош... – говорит. И вдруг так раздраженно и нервно спрашивает меня: – Я вот что хочу знать: понимаешь ли ты, что вечно так продолжаться не может? Ну обманул ты прошлую комиссию... Ну черт с тобой, обмани еще одну!.. А дальше?

– Ладно тебе... – говорю. А сам думаю: «А верно, что дальше-то?..»

– Мне-то ладно... – говорит она. – Не криво? Посмотри оттуда.

Я посмотрел и говорю:

– Нормально.

– Ставь стул, – говорит. – Садись.

Я сел. А она снова:

– Так что будет дальше?

Ну тут, честно говоря, я не выдержал! И как рявкнул:

– Я тридцать лет отлетал! Что ты мне прикажешь делать?! Клубникой на рынке торговать?.. Я летать должен! Летать! Я летчик...

– Летчик, летчик... Самый лучший, самый смелый, самый опытный. Что там еще про тебя по праздникам говорят? Не помнишь?

Тут я даже растерялся... Ну надо же такое сморозить!..

– Что я, сам про себя это говорю, что ли?

– Нет. Но раз уж ты «самый смелый», то встань хоть раз и скажи: «Граждане! Может, когда это все и было, а сейчас мне летать уже невмоготу. Спасибо за компанию, извините, если что не так».

– Спятила, дура старая?!

У нее даже вроде бы ноги подкосились. Опустилась она на диван, лицо ладонями потерла и таким усталым голосом говорит:

– Это точно... Я старая дура, а ты у нас самый лучший, самый опытный. Учи свою таблицу, воруй свое счастьице...

И так мне ее жалко стало, что прямо слезы подступили.

Взяла она указку и говорит:

– Закрой правый глаз.

Я прикрыл ладонью глаз и жду, когда она ряд назовет. А она вдруг тихо-тихо говорит:

– Почему-то Миша Маслов мог уйти вовремя. Не учил эту таблицу наизусть...

– Правильно, – говорю. – Миша мог уйти... Ушел. Ушел и умер. А я не хочу уходить. Я не хочу умирать... Слышишь?!

И тут мне уже не ее, а себя жалко стало – просто и не высказать! Сижу как дурак на стуле, глаз рукой прикрыл...