– Ты наживаешься на этой истории? Ни в жизнь не поверю! Но я не понимаю этот карамболь, ей Богу не понимаю.

– Денег я ему дал за ценные сведения. А это, – Мармеладов подбросил украшение на ладони и отдал почтмейстеру, – верни фрейлине. Немедля! Прекрасный повод нанести поздний визит барышне, запавшей тебе в сердце.

– Приятная, спорить не стану. Но откуда ты вывел сердечный интерес?

– Иначе ты бы не бросался с кулаками на ее обидчика, не разобравшись, сгоряча.

Митя покраснел, радуясь, что в темном парке его смущение не слишком заметно и поспешно увел тему на другое.

– Кого упоминал этот гнус? Не помню имя и отчество, не вовремя ты, братец, перебил…

– А-а-а, это голытьба в Москве повадилась слуг так называть. Любой лакей – Алешка, дворецкий посолиднее, потому – Алексей Алексеевич.

Они вышли из парка и свистнули извозчика. Пока пролетка подъезжала, гремя ободами колес по мостовой, Мармеладов негромко подытожил:

– Сбежавший разбойник или его дружки никогда не устоят перед чисто человеческим желанием – поживиться. Эти непременно отобрали бы цацу, в семь тысяч оцененную, у погибшей Лизаветы Генриховны. Но тогда зачем руки кровью пачкать?! Нет, у злодея желания нечеловеческие. Он знал своих жертв и сводил с ними личный счет. Наслаждался их беспомощностью, мольбами… Чувствую ненависть, лютую и безжалостную. Но еще сильнее – одержимость! Пикового туза выставляет напоказ, вместо подписи: глядите, моих рук дело. А убивает ради идеи, которая для него лично дороже золота. И вот это, доложу я тебе, по-настоящему жутко.

Расставшись с приятелем, Мармеладов отправился домой. Но передумал. Велел извозчику проехать чуть дальше и остановить колымагу возле церкви.

– Поздно ты спохватился, барин, грехи замаливать, – прошамкал беззубый возница. – Свечи уж выгорели…

– Никогда не поздно, – назидательно сказал сыщик, опуская в трясущуюся руку пару монет, – замаливать старые грехи и совершать новые.

Повернулся спиной к храму и пошел в карточный притон по соседству. Владелец его, отставной штабс-капитан Еропкин, слыл человеком прижимистым. Вина ставил дрянные, да и водку тоже. Сукно на столах пестрело заплатами, подсвечники из дешевых, не чета золоченым канделябрам Английского клуба. Приходил сюда народ небогатый: приказчики, артельные бригадиры, коллежские регистраторы и провинциальные секретари. Студенты прибегали, с горстью медяков на удачу. По пятницам наведывался околоточный надзиратель. Сводил брови и рычал: «Ужо я вас, пр-р-роходимцы!» Хозяин уводил его в отдельный кабинет, где полицейский начальник опрокидывал рюмку французского коньяку, а после получал в знак особого расположения банковский билет неизвестного достоинства – то есть, им обоим прекрасно известного, но гости как не старались, ни разу не сумели углядеть, какую бумажку прячет в кулаке служитель закона.

– Пришлю городового, пущай дежурит у дверей, – басил тот вполне дружелюбно, но спохватывался и раскатывал по залу с прежней строгостью, – чтобы эти печенеги чего не набезобр-р-разили!

И на прощанье, вполголоса:

– Ты, Кузьма Григорьич, того… Не позволяй моим охламонам проигрывать казенное обмундирование. Ставят, понимаешь, на кон то сапоги, то фуражку с номерной бляхой, чер-р-рти окаянные.

Штабс поддакивал, сверкая хитрыми глазами. Он не принимал в залог вещи или драгоценности. Любой портсигар или часы могут оказаться крадеными, с ними проблем не оберешься. А монеты или банкноты попробуй-ка, отследи. Докажи, что ворованные! Поэтому игра за столами шла исключительно на деньги.