Комментарии нужны?[20]

XVII и XVIII века – это время господства механики в методологии науки. Из всех разделов физики господствовала именно она, навязывая свое отношение к миру и другим наукам и всей остальной жизни. Сама Вселенная в представлении ученых была как бы исполинскими часами. Про «небесную механику» и про «механику сфер» писали и Галилео Галилей, и Михаил Коперник. И общество, и человек представали в виде простых механических схем, вполне однозначных и сводимых к движениям самых элементарных фигур.

Ученые-механицисты типа Вольфа, Пуффендорфа, Гроция или их учителя Лейбница настаивали на видении государства как исполинской машины. По словам Лейбница, в этой машине «как в часах одно колесо приводит в движение другое, так и в великой государственной машине одна коллегия должна приводить в движение другую, и если все устроено с точною соразмерностью и гармонией, то стрелка жизни будет показывать стране счастливые часы».

Вольф зашел, пожалуй, даже дальше: «Правительство должно иметь право и обязанность принуждать каждого к работе, устанавливать заработную плату и цену товаров, заботиться об устройстве хороших улиц, прочных и красивых зданий, услаждать зрение обывателей радующими глаз картинами, а уши – музыкою, пением птиц и журчанием воды, содействовать общественному развлечению театральными представлениями и другими зрелищами, поощрять поэзию, стараться о школьном воспитании детей, наблюдать за тем, чтобы взрослые прилежали добродетели и благочестию».

В научной школе «регулярного государственного строя» смешивались две линии: понимания общества и государства как механизма и идея государства, подавляющего собой общество и руководящего абсолютно всем. Как видно из слов Вольфа, даже пением птиц и журчанием воды.

У меня нет никакого сомнения, что Петр и впрямь боготворил ученых-механицистов; что идеи «регулярного государства» вызывали у него совершеннейший восторг. Я не сомневаюсь в свидетельствах современников, что Петр много лет переписывался с Лейбницем, а Вольфа даже позвал возглавить Санкт-Петербургскую де сиянс Академию наук.

Несомненно, Петру очень нравились и идеи насчет обязанностей подданных, которые, по мнению Вольфа, «должны с готовностью и охотно делать то, что власть находит нужным для общего благополучия». Петр очень жаловался курфюрстинам Софье и Софье Шарлотте на упрямство своих подданных: «под иным на дыбе вся шкура сойдет, а он все кряхтит да запирается». Идиллические подданные Вольфа, которые сами все делают «с готовностью и охотно», что им ни скажи власть (например, сами себя поднимают на дыбу), не могли его не радовать чрезвычайно.

Легендарный указ о том, что священник во время литургии должен «упражняться в богомыслии», родился задолго до чтения Вольфа. Любовь к упрощенному, элементарному, лишенному малейшего следа второго и третьего слоя, проявляется у Петра чуть ли не с рождения.

Об этом свидетельствует и невероятное стремление к регламенту. Петр очень любил составлять подробнейшие описания, что надо делать, после чего и как именно. Потуги учить крестьян убирать хлеб, посадских – ткать полотно, купцов, торговать, священников – думать о Боге, а всех вместе – плавать на лодках и жениться…

Об этом говорит и постоянное, упорное понимание Петром людей как механизмов или как неодушевленных орудий. Высшим, доведенным до предела проявлением этого было знаменитое запирание денщиков на ночь в шкапы. По-видимому, эти денщики для Петра не были тем, чем являются другие люди для любого взрослого человека; то есть они могут восприниматься как высшие или низшие, полноценные или не вполне, но во всяком случае это существа, обладающие своими характерами, волей, интересами. Для Петра же денщики, пожалуй, были чем-то вроде письменных принадлежностей или бумаги (или кнута, пыточных клещей – вставьте то, что вам покажется важнее): чем-то таким, что вполне уместно спрятать в шкап, пока не нужно. Наверное, так же поступали бы и мы с вами, если бы карандаши и ручки норовили бы сбежать и наутро не были к нашим услугам.