Светка буркнула мне – зря ты с ним связалась! Эйнгольц неподвижным взглядом уперся в стену, Люся Лососинова встревоженно достала из сумки ватрушку, Надя Аляпкина ввернула, что идет в библиотеку. Галя сделала новую закладку и пустила над нашими головами длинную очередь из «ундервуда».
Ничего не происходит. Все согласны. Безвременье. Большое непроточное время.
20. Алешка. Облезлый гриф
В это утро ангел, пролетая над нашим домом, решил заглянуть в свой мешок с добрыми вестями – не завалялось ли там чего-нибудь для нас, да нечаянно упустил завязочку, и они все разом рухнули в нашу квартиру.
Нинку, уже несколько лет не имевшую каких-то определенных занятий, приняли на работу мороженщицей и дали лоток около метро «Красносельская».
– Приходи, Алеха, забесплатно мороженым накормлю! – приглашала она радушно, а ее Колька и Толька ерзали от нетерпения, негромко скулили, поторапливая ее, возбужденно слизывали сопли красными кошачьими язычками.
Евстигнеев собирал в дорогу Агнессу, которая отправлялась на лето к своей сестре в Елец, и жалобно выпрашивал у нее хоть еще один червончик – «мало ли чего может случиться!».
– Ничего не может случиться! – железно пресекала его грязные имущественные поползновения Агнесса. – Не сдохнешь…
А он был так счастлив избавиться от нее хоть на месяц, что даже про спрятанные облигации не помнил. Он боялся, что она может передумать ехать к сестре. Евстигнеев наверняка наметил широкую следственно-разыскную программу поисков заныканных облигаций, хотя я думаю, что Агнесса их как раз у сестры в Ельце и держит – подальше от его липких цапучих лап.
Михаил Маркович Довбинштейн в полуобморочном состоянии совал мне в руки – «взгляните сами, убедитесь лично, Лешенька» – стандартную почтовую открытку, на которой было написано, что его приглашают в отдел виз и регистрации иностранцев Главного управления внутренних дел. Бедный старик. Дай тебе Бог. Может быть, ты уже не жидовская морда, не изменник, может быть, ты уже иностранец?
В сомнамбулическом оцепенении он бормотал: «…они ведь не могут нам отказать… у нас там дети, внуки… мы так намучились… мы столько вытерпели… я ничего против советской власти не имею… я просто хочу быть с детьми… я никогда ничего себе не позволял… я отвоевал всю войну… я два раза был ранен и один раз контужен… если надо, то я могу свои медали отдать…»
Я заверил его, что все будет в порядке, с такой твердостью, будто я был начальником ОВИРа. Хотя знал, что они могут отказать. Они все могут. Это я знаю. Да только что ему толку от моего знания!
В конце коридора меня перехватил Иван Людвигович Лубо – он изгибался, клонился, скручивался от вежливости, взволнованно потирал руки о штаны.
– Алексей Захарович, меня пригласил на переговоры человек, которому вы меня рекомендовали…
– Ну и прекрасно! Он мне сказал, что возьмет вас. Там, правда, зарплата небольшая…
– Да бог с ней, с зарплатой! Мне бы только штатное место досталось! Господи, я бы так работал!.. Я бы показал, на что я способен!..
Ни на что ты уже не способен, Иван Людвигович! Хотя, к счастью, не знаешь этого. Все твои силы ушли на бесконечную войну с негласной анафемой, которой предали тебя четверть века назад. Лубо знает пять или семь иностранных языков, но всю жизнь просидел дома, вел домашнее хозяйство, воспитывал девочек, перебивался случайными – и всегда анонимными – переводами. Лингвист, знаток старонемецкой поэзии, интеллигент, вытирая руки о штаны, пережарил на нашей смрадной кухне пульманы картошки, горы котлет, сварил цистерны щей, слабо отбиваясь от наседающей Агнессы, зажимая уши от матерщины подгулявшей Нинки.