– Дмитрий… Бога в тебе нет! Можно ли так забыть, оставить меня!.. Дмитрий!.. Милый, ненаглядный… Ты видел ее… видел… нашу девочку, дочку нашу? – лепетала она обрывавшимся от волнения голосом, кинувшись к князю и, как слепая, трогая, ощупывая его руками, словно бы хотела убедиться – точно ли это он стоит перед нею?

Князь, бессознательно вскочивший с места при ее появлении, как провинившийся школьник, стоял неподвижно – смущенный, озадаченный, растерянный до последней крайности. Он не мог собраться с мыслями, не мог сказать ни одного слова. А тут еще из соседней комнаты обличающие стоны жены раздаются. Он струсил и искренне желал провалиться сквозь землю.

– Что же ты не приезжал ко мне?.. Ведь я одна, совсем одна, пойми ты это!.. Я ведь измучилась, ждавши тебя, – продолжала лепетать больная, не замечая, от наплыва своих ощущений, этого неподвижного смущения и холодности князя. – Мне так хотелось видеть тебя, взглянуть бы только на тебя, слово услышать – ведь мне тяжело, невыносимо… я как в лесу, ничего тут не знаю… А ты – хорош, и не едешь, и слова не напишешь!.. Ну, да я не сержусь теперь… я не сержусь… Я люблю тебя… Я – мать. Ну обними, ну поцелуй свою Анну!.. целуй меня – теперь ведь мы одни с тобой. Да что же ты стоишь? Что это с тобою? Дмитрий, что с тобою?.. – отшатнулась она через минуту, с изумлением вглядываясь в смущенную фигуру опешившего князя, ни одним словом, ни одним взглядом и движением не ответившего сочувственно на ее беззаветно-искренний порыв.

– Княжна… извините… я не один, я не один… Уйдите… нас могут увидеть… уйдите, княжна… – бормотал он, кое-как собравшись с силами. Слова дрожали, путались на его языке.

– Княжна… уйдите… Да что это с тобою, Дмитрий, что это за слова ты говоришь?.. Господь с тобою, опомнись!.. – еще порывистее отшатнулась Анна, глядя во все глаза на Шадурского.

– Уходите же, Бога ради, я вас прошу!.. – настаивал между тем тот, стараясь отвести от себя ее протянутые руки… – Вы забываетесь… нас увидят… что могут подумать?..

Перетрусивший Чайльд-Гарольд говорил уже окончательные глупости, которые какими-то проблесками мелькали у него в голове и сами собою, бессознательно как-то, подвертывались на язык.

– Так это-то твой привет матери твоего ребенка? – проговорила она по видимому спокойно, однако в сущности с колюче-горьким чувством в душе.

– Я не один… я не один здесь, – повторял князь, со страхом озираясь на дверь, из которой каждую минуту могла появиться акушерка.

– А! ты не один здесь?.. Да, я слышала!.. я по голосу узнала ее… по этим крикам догадалась, что это – ваша жена, – говорила княжна все тем же наружно-ровным и спокойным голосом.

У князя все лицо передернуло, словно от внезапной ожоги. Этого-то только он и боялся… «Черт возьми, узнала!.. Стало быть, не скроется… стало быть, узнают все!» – мелькало у него в голове – и это мелькание прожигало мозг, вызывало краску стыда и хватало за сердце. Паче всего князь страшился, чтобы не пронюхали как-нибудь скандала с его законной супругой.

– Стало быть, кончено. Все кончено между нами. Покорно благодарю, что вы наконец-то раскрыли мне глаза… Жаль, что поздно немного… Ну, да все равно! Теперь я хочу знать, где мой ребенок, что сделали вы с моим ребенком? – спрашивала княжна уже строгим и холодным тоном.

– Завтра… завтра все узнаете… завтра я напишу… заеду… только уйдите, умоляю вас!.. Уйдите же! – почти крикнул он, выведенный наконец из себя своим отчаянным положением. Он боялся также, чтобы немка не застала его вместе с княжною и чтобы через это не открылся настоящий виновник беременности этой девушки.