Указательный палец устремлен прямо на промышленный центр города – на доки, рыбоконсервные заводы и крутобедрые баржи, морозильные комбинаты и многочисленные автопогрузчики, которые опорожняют и загружают подплывающие и отплывающие траулеры, на гниющие горы снастей, сетей, тары и разнообразной арматуры, которую обычно называют «хламом».

Искривленный средний палец тянется через торговый район и центр города мимо конторы по продаже «Хонд», вокруг которой высятся горы нераспакованных девственных снегоходов, пересекает бульвар Кука, на котором в любое время дня и года спят бомжи и «ПАПы», минует боулинг Лупа, где с рубиново-красным шаром выжидает свою жертву Омар, подобно акуле, мимо гостиницы и прилегающего к ней казино, мимо «Горшка» и «Песчаного бара», мимо «Медвежьей таверны» и «Консервов против консервов», издевательски названных в честь Джона Стейнбека, чего, впрочем, никто из постояльцев не мог оценить в силу своей необразованности… скрещивается с безымянным пальцем и окунается в захиревшее сияние русской православной церкви, куда по-прежнему собираются верующие и вокруг которой все так же цветет неухоженная сирень отца Прибылова, пока наконец не упирается в среднюю школу Квинака, на одной из стен спортивного зала которой изображен доисторический сине-зелено-красный буревестник. В остальном же классы и коридоры этого учебного заведения с восьми до четырех тридцати заполнены образчиками всевозможных современных смесей, которые встречаются в любой другой школе.

И последний палец этой грязной повисшей кисти, мизинец, представляет собой просто дорогу – пыль и рытвины летом, санная горка зимой. Она слегка поворачивает к востоку, огибая стальную вышку и резервуар с городским запасом питьевой воды, проходит мимо анфилады боен и ночлежек Лупов вдоль городской свалки и, пробравшись сквозь каньоны мусора и хлама, ныряет в папоротники и заканчивается у одинокого трейлера.

Шины спущены, окна зашторены, бока и крыша выкрашены в вишнево-красный цвет, который кажется здесь неожиданной вспышкой, как наманикюренный ноготь на грязном пальце. Но в этом есть что-то жизнеутверждающее – словно эта куча хлама умудрилась отделиться от остального мусора и уползти со свалки.

Жизнеутверждающее и благородное зрелище.

Именно здесь, в основном в одиночестве и спокойствии, если не сказать в счастье, Исаак Соллес провел последнюю четверть своей более чем сорокалетней жизни и прожил бы так же и следующие сорок, будь на то его воля… если бы его оставили в покое обезумевшие коты, страдающие дамочки, демоны из прошлого, яхты из будущего и Алиса Кармоди. Особенно Алиса Кармоди.

Алиса Кармоди была «ПАПА». Ее звали Свирепой Алеуткой. Она являлась одной из последних коренных жительниц Квинака, хотя и не принадлежала к алеутам. Ее дед был шаманом племени в течение пятидесяти лет до того, как зачал ее мать. Мать тоже уже начинала овладевать секретами мастерства, когда неотесанный, но обаятельный русский эмигрант убедил бедную язычницу отказаться от нечестивых взглядов и связать свою жизнь с правоверным христианином. Все воскресенья он посвящал Богородице, а остальные дни недели водке с мартини. Звали его Алексей Левертов, и тяжелая жизнь, изобиловавшая несчастьями, сделала его мрачным и ненасытным. Пил ли он вследствие несчастий или наоборот? – вероятно, мать Алисы пыталась разгадать эту загадку, ибо ей нельзя было отказать в уме. Зато она не сомневалась в том, что загадочный чужеземец обаятелен и доступен, а шаманское ремесло хирело, учитывая, что соплеменников оставалось не более двух десятков. Поэтому последняя из квинакских шаманок отреклась от языческого наследия, отказалась от трансов, плясок и видений и поменяла свои мешочки с кореньями и поганками на четки и шейкер для коктейлей.