Я ожидал, что Одиссей поприветствует нас в портике, – молва о нашем приезде должна была нас опередить. Но когда мы, исполненные благодарности богам за благополучное прибытие, слезли с наших неблагородных скакунов, дворец встретил нас холодным безмолвием. Навстречу не вышел даже слуга. Я повел своих спутников внутрь – Зевс всемогущий, какие фрески, какое великолепие! – чувствуя себя скорее озадаченным, чем оскорбленным, и обнаружил, что там не было ни одной живой души. Даже та окаянная собака, Аргос, которую Одиссей везде таскал за собой, нас не облаяла.

Двустворчатые бронзовые двери невиданной красоты указали нам на тронный зал, и Менелай распахнул створки. Мы в изумлении застыли на пороге, пожирая глазами великолепие росписей, совершенство в подборе красок и женскую фигуру, с рыданиями припавшую к подножию трона. Ее голова была скрыта гиматием, но стоило ей приподнять его, как мы сразу поняли, кто она, ибо лицо ее было густо покрыто татуировкой – голубой паутиной с карминным пауком на левой щеке: знак женщины, посвященной Афине Палладе в облике повелительницы ткацкого станка. Печать Пенелопы.

Она вскочила на ноги, потом упала на колени и поцеловала подол моей эксомиды.

– О, мой господин! Мы не ждали тебя! Приветствовать тебя в таком виде… О, мой господин!

И она тут же разразилась новым потоком слез.

При виде женщины, бьющейся в истерике у моих ног, я чувствовал себя глупее некуда. Потом я поймал взгляд Паламеда и выдавил улыбку. Разве можно ожидать, что все пойдет как надо, когда имеешь дело с Одиссеем и его половиной?

Паламед перегнулся через нее и прошептал мне на ухо:

– Мой господин, от меня будет больше пользы, если я поброжу тут немного. Можно?

Я кивнул, а потом поднял Пенелопу на ноги.

– Довольно, сестра, успокойся. Что случилось?

– Царь, мой господин! Царь сошел с ума! Совсем помешался! Даже меня не узнает! Он сейчас там, в священном саду, бормочет что-то, будто слабоумный!

Паламед вернулся как раз вовремя, чтобы это услышать.

– Мы должны взглянуть на него, Пенелопа, – заявил я.

– Да, мой господин, – согласилась она, икая, и пошла вперед, указывая нам путь.

Мы вышли в сад, расположенный позади дворца, откуда открывался вид на пахотные земли, простиравшиеся во всех направлениях; центр Итаки оказался намного плодороднее, чем окраины. Мы уже направились было вниз по ступеням, как вдруг, словно ниоткуда, появилась старуха с младенцем на руках.

– Моя госпожа, царевич плачет. Его давно пора кормить.

Пенелопа тут же взяла его на руки и принялась укачивать.

– Это сын Одиссея?

– Да, его зовут Телемах.

Я пощекотал его толстенькую щечку пальцем и двинулся дальше – судьба его отца была сейчас намного важнее. Мы прошли сквозь рощу оливковых деревьев, таких старых, что их истерзанные стволы были толщиной с быка, и оказались на обнесенной стенами делянке, где было больше голой земли, чем деревьев. И тут мы увидели Одиссея. Менелай что-то пробормотал сдавленным голосом, а я только разинул рот. Он пахал землю с самой нелепой упряжкой, какую только можно было впрячь в плуг, – быком и мулом. Они тянули и дергали в противоположные стороны, отчего плуг подбрасывало и кидало, а борозда получалась такая изогнутая, словно ее провел Сизиф. В крестьянской войлочной шляпе на рыжих волосах, Одиссей небрежно кидал что-то через левое плечо.

– Что он делает? – спросил Менелай.

– Сеет соль, – с каменным выражением лица ответила Пенелопа.

Одиссей пахал и сеял соль, бормоча бессмыслицу и заливаясь безумным смехом. Хотя он не мог нас не видеть, в его глазах не мелькнуло ни тени узнавания; если в них и светилось что-то, то только несомненное безумие. Тот самый человек, в котором мы нуждались больше, чем во всех остальных вместе взятых, был недосягаем.