О приближении весны можно было догадываться уже в марте. Но не потому вовсе, что стало тепло – нет, выше 40–35 градусов мороза термометр не поднимался. О весне говорило лишь солнце – оно теперь раньше поднималось, позднее закатывалось, а главное – оно как-то ярче и победоноснее сияло. Нигде потом – ни под тропиками, ни на самом экваторе (а мне пришлось побывать и там) – не видел я такого торжественного, победного света!
Солнце величественно поднималось утром среди безграничного простора снегов и весь день до позднего вечера сверкало на всегда безоблачном бледно-голубом небе таким ослепительным светом, отражаясь мириадами алмазных искр в снегу, что в эти месяцы нельзя было долго оставаться под открытым небом безнаказанно для глаз – без темных консервов[6] или без якутских волосяных очков ходить было невозможно.
В середине апреля весна уже стучалась в окна – солнечные лучи сделались настолько яркими, что оконные льдины, заменяющие на Севере стекла, начинали потеть изнутри. Уже лень было надевать шубу, чтобы достать заготовленные у юрты дрова или лед, необходимый для приготовления чая. Выбежишь, бывало, в одной куртке во двор и нарочно подольше возишься с дровами, не обращая особенного внимания на мороз. Если зимой на улице градусов 20 мороза, в Верхоянске говорят «сегодня теплый день!»
После долгих дипломатических переговоров с верхоянским исправником мне удалось его убедить, что на третий год ссылки я имею право перебраться в пределах того же Верхоянского округа в другое место. Таким местом я наметил себе селение Булун в низовьях Лены, которое считалось в административных кругах местом еще более суровой ссылки, чем Верхоянск, и находилось от последнего на расстоянии не меньше тысячи верст к северу.
Меня Булун привлекал тем, что лежал на Лене, что туда два раза за лето приходил пароход из Якутска, главным же образом, тем, что это было… новое место. А страсть бродяжить за те два с лишком года, что я прожил в Якутской области, сделав за это время по ее северу на оленях и собаках не менее шести тысяч верст, у меня была велика.
В последних числах апреля на трех нартах я выехал из Верхоянска. Впереди ехал тунгус-ямщик с длинным шестом, которым он направлял бег оленей, за ним другая нарта с моей кладью, сзади я в своей кибитке.
Есть в этой езде на оленях своя прелесть, даже свое, если угодно, очарование. Не знаю, с чем можно сравнить это странствование по беспредельному северу Якутской области – разве с плаванием по морю. Но здесь – больше разнообразия. Вы едете по колоссальной безлюдной пустыне и можете проехать несколько сотен верст, не встретив жилья, не встретив даже ни одного человека. Дорогу ямщик угадывает больше каким-то наитием. Обычно думают, что Якутская область и особенно ее север – это безграничная тундра, ровная, как доска, безлесная, однообразная… Приморская тундра, действительно, отвечает такому представлению, хотя и она вся перерезана пологими холмистыми возвышениями. Сама же Якутская область, наоборот, поражает своим разнообразием. Здесь и огромные дремучие леса, и ложбины, и скалы, и ущелья, прорезанные в горах бесчисленными реками и речушками. Помню, как я был поражен, когда с Индигирки откочевывал на юг к Верхоянску: в течение нескольких дней, между якутским селением Абый, лежащим на Колымской дороге, и Верхоянском, мы ехали среди грандиозных скалистых гор ущельем, которое своими размерами значительно превосходило прославленное Дарьяльское ущелье. И не только размерами – не боясь впасть в преувеличение, я бы сказал, своей величественностью и своей дикой красотой…