Здесь нет изображений Телемаха.

Пенелопа не знает, что было бы на них, если бы они вдруг появились.

У очага бард поет балладу о Трое. Он поет о храбрости павших мужей, об их отваге, о временах героев, которые ушли безвозвратно. Пенелопе особенно нравится именно эта часть, но, увы, положение обязывает слушать ее со слезами на глазах, восклицая всякий раз: «О, горе мне, сердце мое разрывается при мысли о моем несчастном, отважном супруге!» – на тот случай, если кто-то из присутствующих в зале позабыл, почему, ну почему, да почему же они опять ждут. Тут начинается припев. Обычно в этот момент царица начинает готовиться к небольшому обмороку, чтобы пораньше удалиться после того, как подхватившая пораженную горем госпожу Эос приведет ее в чувство. Но сегодня она не прикрывает глаз, не вздрагивает и вообще, похоже, мыслями находится где-то далеко.

Служанки снуют по залу, подавая блюда с чечевицей и рыбой, мясом и хлебом, который пирующие мужчины используют, чтобы подчищать тарелки. В хозяйстве Одиссея почти сорок женщин, от юной Фебы со смеющимися глазами и улыбчивыми губами до старой Эвриклеи, некогда нянчившей Одиссея, а сейчас исходящей злобой в темном углу. Феба не против того, чтобы во дворце толпились мужчины: ей нравятся как истории о дальних странах, так и внимание косноязычных юнцов, не надеющихся ни усесться на трон Итаки, ни даже выжить в неизбежной войне, которая разразится, стоит только Пенелопе выбрать мужа – а те, со своей стороны наслаждаются ее приятной компанией и острым язычком. Эвриклея терпеть не может мужчин, служанок и все, что происходит во дворце. Это отвратительно. Это позор. Это предательство всего, за что ратует ее дорогой Одиссей. И все же она не особо винит мужчин за их поступки – они ведь всего лишь мужчины, честолюбивые и жаждущие власти. А все беды от женщин, от этих женщин! От служанок и – да, она с трудом допускает такую мысль – от Пенелопы тоже, ведь та смотрит на все сквозь пальцы и улыбается, словно давая им свое позволение. Словно между ними своего рода… согласие. Эвриклея содрогается от одной мысли об этом и потому выкидывает ее из головы.

Пенелопа не жалует Эвриклею. Если бы ее покойная свекровь Антиклея не взяла с нее клятву позаботиться о старой няньке, ту бы давным-давно отправили в какой-нибудь скромный домик на Кефалонии, где она доживала бы свой век, ругая уток и гусей, а не служанок, а иногда и цариц дома Одиссея.

Телемаха нет на пиру.

Пенелопа отправила весточку нескольким знакомым женщинам: старой Семеле и ее дочерям, Анаит, жрице Артемиды, и Теодоре, знающей тайные тропы этого острова лучше любого из тех, чья нога ступала по ним, – с просьбой найти ее сына. И вскоре от Мирены, дочери Семелы, пришли новости, что она видела Телемаха в доме старого Эвмея, свинопаса. Он казался трезвым и безоружным. И непохоже было, что он торопится вернуться во дворец, чтобы поприветствовать свою мать.

– О… – только и сказала Пенелопа на это. – Значит, он ничего не нашел и не преуспел в попытках стать настоящим мужчиной.

В некотором роде это большое облегчение.

С точки зрения политики такой исход наименее неудобен из всех вообразимых – все остается на своих местах, и ее муж по-прежнему ни жив ни мертв, поскольку нет ясного подтверждения ни тому ни другому.

К тому же это некое – хоть какое-то – успокоение для ее чувств. Ведь если Телемах не преуспел в своих поисках, ему, само собой, стыдно, он разбит, его сердце разрывается, что отчасти – пусть даже лишь немного – объясняет, почему он до сих пор не пришел к матери. По крайней мере, именно так себе говорит Пенелопа. Это единственное, что ей остается.