Очень больно на него напарываться.
Вот Илья Иванович и напоролся.
И тут же – яркая вспышка, и воспоминание вернулось: мама приняла его в свои объятия.
Это я
Говор тихий, говор задушевный и прерывистый, волнительный, торопливый; говор чуть слышный, шепот горький, шепот страстный. Сперва и не понимаешь вовсе, на каком языке это говорят, а потом тебя осеняет: ба, да это же русский язык, а ты и не уразумел, не учуял сразу, никак не мог, не вник.
Ты отвык от такой речи. Ты приучил себя к выкрикам и командам, а тут такое тихое, неспешное бормотание.
Ночь. Ночь все небо выпростало, выстлало звездами, и у каждой свой тон, свой неповторимый блеск, отличный от соседнего.
Ты давно не видывал ночь. Ты только закрывал глаза во время кратких часов сна там, под водой, и она тебе являлась. Приближалась она не спеша, боясь спугнуть, и глушила, затапливала собой все вокруг, а после устраивалась со всеми своими удобствами и никуда тебя уже не отпускала.
Похожа ли она на то, что тебе грезилось?
Похожа. Почти одно и то же, но только живее она, лучше и душистее, что ли.
Запах моря приносит ветер. И сразу зябко, но хорошо.
Ветерок только шалит, гладит кожу.
Как же все тут правильно устроено. Как же все тут томительно и сладко.
Земля. Она все время была с тобой. Там, под водой, далеко от твоего дома.
Над тобой переплетение труб, палуб, переборок и два корпуса – легкий и прочный.
И еще над тобой толща воды в сто метров, а под тобой – километры синей мглы.
Глубоко. Океан – и ты в нем один. Совсем один, особенно по ночам, когда лежишь на узкой койке в каюте под самым потолком, потому и видится тебя земля.
А хорошо там, на земле! Ой как на ней хорошо, вольно – иди куда хочешь, делай что вздумается, и сразу грезятся женские руки. Они обвивают, обнимают тебя. Сначала они только касаются тебя нежно, и ты немедленно успокаиваешься, заполошное дыхание твое становится ровнее, тише.
Чего это ты разволновался, зашелся ни с того ни с сего? Приснилось, почудилось?
Эва! Конечно, тебе что-то привиделось. Непонятно что, но стало тревожно – оттого и сердце сразу заколотилось. Брось, все в прошлом, ты уже дома. Ты шел и шел через ночь, ты шел один, и ты дошел – вот он, твой дом, там тебя ждут.
Стучись в дверь скорее! Что, боязно, непривычно? Стучись!
И ты стучишься. Ты не звонишь в дверь, потому что не любишь звонков – их всегда у тебя было много, они режут слух. Ты стучишься, а из-за двери: «Кто там?»
Вот теперь самое время, говори же: «Это я!»
Посильная помощь
– Андрей Антоныч, мы должны оказать посильную помощь молодежному движению «Наши»!
Мы сидим в кают-компании на завтраке – я, зам и Андрей Антоныч.
Андрей Антоныч с утра не в духе, и я бы на месте заместителя помолчал бы, но «Остапа понесло».
– Вчера получено распоряжение из штаба флота!
Андрей Антоныч ест сушку. Мы уже съели все, что было на этот час в буфетной, так что догрызаем эти удивительные творения человеческой цивилизации. Во рту Андрей Антоныча сушка пропадает сразу. Он запивает ее чаем из гигантской кружки. На замовское воркование он пока никак не реагирует.
– Следует составить план мероприятий по организации встречи!
– Эти «Наши» что-то вроде нового комсомола, что ли? – вопрос старпома обращен ко мне.
– Движение «Наши» возникло в недрах… – вмешался было зам.
– В недрах, говоришь? – Андрей Антоныч бросает все это без тени насмешки, но я чувствую фронтальной своей частью, что этим дело не закончится.
– Тут важен патриотический настрой…
– Настрой, говоришь…
Андрей Антоныч пока немногословен, но все может измениться в одно мгновение. Я делаю вид, что выскребаю из сахарницы остатки сахара.