Там вообще ничего не было, кроме старой-престарой дубленки, в которой она иногда ходила на обрыв, к Енисею. Все остальные свои шубы – по одной на каждый день, как грезилось бедолаге Гарику Брюстеру и его высокоинтеллектуальным коллегам – она держала на втором этаже, в крохотной «гардеробной».

«Гардеробную» по ее просьбе соорудил местный столяр – пришел и отгородил фанерной перегородкой угол. Набил полки, повесил крючки, провел свет. С момента появления «гардеробной» Инна никогда не оставляла одежду внизу, да и Аделаида Петровна – та самая, что сегодня оказалась «выходной», – свое дело знала.

Инна зачем-то побежала в прихожую. Ее шуба стекала с кресла светло-коричневой переливающейся меховой волной, а на ней разлеглась Джина – лапы раскинуты, бочок мерно вздымается, глаза блаженно закрыты, а уши тем не менее топориком, что означает – ситуация под контролем. Я отлично знаю, что мне здесь не место, что ты почему-то не любишь, когда я сплю на твоей шубе, но мне это нравится, так что я буду продолжать спать, а ты как хочешь!..

Тоник сидел на полу, дергал то хвостом, то откушенным в давней драке ухом и, прищурившись, смотрел на Джину – мечтал выжить ее с Инниной шубы и занять вожделенное место.

Никаких следов горничной Наташи или ее верхней одежды.

Инна посмотрела на котов, занятых своей внутренней политикой.

– Осип Савельич!

– А?

– Ты не видел, на вешалке… ничего не было?

– На какой вешалке? Украли чего?!

– Да нет, – сказала Инна с досадой, – ничего не украли! Ты, когда вошел, не обратил внимания на вешалку? Ничего на ней не висело?

– Вот эта самая дубленка твоя висела! – Осип схватил дубленку за вытертый рукав и потряс у Инны перед носом. – Так вот она и висит!

– Господи, я вижу, что висит! Горничная в чем пришла? В одном платье?

Осип остановился, выпустил рукав и медленно произнес:

– Мать честная!..

– Вот именно.

Инна секунду думала, потом побежала в кабинет, где, ясное дело, не оказалось никаких шарфов и шуб, а потом выскочила на крыльцо, прямо в чулках – нет у нее тапок с мордами и самопальным синим войлоком, нет, и все тут! – и прямо на ледяную, присыпанную жестким крупчатым снегом коричневую плитку.

– Куда?! – закричал страшным голосом «кулак и белобандит», но она не слушала.

Ветер с Енисея, разошедшийся не на шутку, крутил по дорожкам снежные вихри, языками лезшие на плитку.

И никаких следов.

Замело? Занесло? Исчезли?

А был ли мальчик?! То есть девочка! Девочка Наташа была или нет?!

В дверь стал лезть Осип с ее сапогами в руках, и совать их ей, и хватать за руку, и тащить в дом, и она в конце концов позволила ему втащить ее.

– Что ты как угорелая скачешь, Инна Васильевна?! Мороз на улице, метель, а она босая скачет! Хоть бы ноги обула, накинула бы что-нибудь!..

– Если она ушла, должны были остаться следы. Или не должны?

– А шут их знает! Ноги небось мокрые, ты вон, гляди, следы оставляешь!..

– Как же она ушла? Без шубы и шапки, без следов на снегу?!

– Вот далась она тебе! Как пришла, так и ушла, какое тебе дело до нее?!

Инна и сама не могла бы объяснить, что уж ее так сильно… встревожило. Ну, была какая-то непонятная горничная, ну делась куда-то, ну и что?

Не об этом ты должна сейчас думать, Инна Васильевна! Ты должна думать, как тебе держаться, чтобы угодить всем, кому надо угодить, и уклониться от тех, от кого надо уклониться. И так, чтобы никому не было обидно, и так, чтобы сохранить образ царицы, который часто выручал тебя, и выразить должную скорбь – но при этом тоже не пересолить, ибо излишняя скорбь может повлечь за собой ненужный интерес, вызвать удивление и лишние вопросы – что, мол, так-то уж убивается? Спроста ли?