Теперь я только и делал, что околачивался у детсадовской ограды в ожидании начала прогулки, пролезал между прутьями забора и бежал навстречу группе, чтобы отогнать того, кто держал ее за руку, и встать в строй рядом с ней. Воспитателей, должно быть, предупредили, никто мне не препятствовал. Только в группу не пускали. В последующий год, уже первоклассником, я сам забирал ее из сада и вел домой.

Для меня она была беззащитной, трогательной, такой нежной и без меня, казалось, беспомощной. Верила каждому моему слову, шла следом, даже если было страшно или не хотелось, цеплялась за руку и шла. Мне кажется, она прыгнула бы со мной с моста, предложи я такую идею. Альбина готовила мне оладьи и булочки с корицей, приносила мне рисунки из сада. Все свои чувства и тайны она рассказывала мне. Только мне одному. Мне казалось тогда, что я знаю ее лучше, чем кто-либо. Добрую, милую, закрытую для всех и открытую для меня. Как жемчужина в ракушке. Только моя.

Я привык к дразнилкам «Тили-тили-тесто» и «Аля+Леша=любовь». И сам писал такое мелом на стенах подъезда возле ее двери. Но наедине мы об этом не говорили. Как будто все и так понятно, как будто так было всегда. Думаю, тогда никто не сомневался, что мы навсегда вместе.

– Ска, Вольский, на хрена ты это сделал!? — орал Семен. – Ты же взрослый, умный человек, ответь, НА ХРЕНА?

– Взрослый и умный… расту… прогрессирую, – бесцветным голосом ответил Лекс.

– Нормально же жил! Трахал своих баб, копал могилы, работал, – он с досады пнул пустую бутылку Джемисона.

– Де-гра-ди-ро-вал, – его взгляд проследил путь бутылки под шкаф, где она столкнулась с другой и зазвенела.

– Ты жил! А сейчас что? Ты спиться решил?

– Решил.

– Твою мать, – простонал Семен и сел на диван рядом с другом. Он сидел заросший, свесив руки с колен и глядя в одну точку, не похожий на себя. Он даже думать не хотел об этом, но человек, которого он знал таким энергичным и полным жизни, был похож на пациента хосписа, из которого жизнь вытекает на глазах. — Ну а ты как думал? Она девственница до сих пор?

– Ска, – Лекс закрыл лицо руками и завыл, – что ж ты делаешь, зараза, мне ж еще жить да жить.

– Да ты, похоже, уже отъехать собрался. – Он горестно окинул взглядом кладбище бутылок и коробок фастфуда. — Ты на этом долго не протянешь.

– Я не знаю, как жить, бро… Это не проходит. Оно как рак. Я был в ремиссии и вот. Мне пизде-е-е-е-е-ец, – он застонал, сжимая виски между ладоней.

– Да блт, – Семен зажмурился, – даже представлять не хочу.

Сказать по правде, вот так поживешь десятилетку бок о бок с безнадежно страдающим однолюбом и чудом не выхватишь фобию на предмет любви, женщин и вот этого всего. Но, к счастью, примеров подобной аномальной безнадеги в округе больше не водилось. Так что рабочая версия Семена Фадеева заключалась в том, что с любовью порядок, это просто товарищ у него поехавший.

Они помолчали, каждый по-своему прикидывая масштаб катастрофы. Не первый раз они проходили через это вдвоем. Триггернется на что-то старый друг и проваливается на дно своей души, где все выжжено в радиоактивную пустошь. Искупается в лучах самоненависти и утраты. Поупивается жалостью к себе. Через месяц снова девчонки, приводы, список грехов растет, Семен выдыхает еще на пару-тройку лет. Но никогда. Никогда он не получал такой ядреный повод для страданий. То есть вообще никогда!

Его роковая, безнадежная, единственная любовь на всю жизнь была созданием настолько неземным, что о ее личной жизни не было известно ничего и как-то даже представить было сложно, как к такой фарфоровой невинности кто-то прикоснется. И тут выясняется, что все эти годы она вполне себе жила и даже не одна. И что теперь будет с Алексом, им обоим представить было трудно. Назревал небывалый кризис… Семен решительно встал.