Опять же он, Гарри Жги-ветер!.. Кто самый лихой плясун у майского дерева?.. Все он, богатырь-кузнец… Сочинитель самых забавных баллад? Да кто, как не Гарри Гоу! А кто у нас первый борец, первый мастер в игре мечом и щитом? Кто король оружейных смотров… укротитель бешеных коней… усмиритель диких горцев? Все ты, ты… не кто иной, как ты!.. Так неужели Кэтрин предпочтет тебе мальчишку из Горной Страны?.. Еще что! Пусть-ка сделает она стальную перчатку из пыжиковой шкуры. Говорю тебе, Конахар для нее ничто. У нее одно желание: не дать черту завладеть законной своей добычей – ни этим пареньком, ни всяким другим уроженцем Горной Страны. Благослови ее Господь, мою бедную девочку, она, когда могла бы, весь свет обратила бы к более чистому образу мыслей!

– Ну, здесь-то у нее наверняка ничего не выйдет, – сказал Смит, который, как читатель, верно, заметил, не очень-то благоволил к соседям-горцам. – В этом споре я ставлю не на Кэтрин, а на Старого Ника{52}, своего знакомца, – мы с ним как-никак работаем оба с огнем: черт непременно заполучит горца, уж поверьте!

– Да, но у Кэтрин, – возразил Гловер, – есть союзник, с которым ты мало знаком. За юного головореза взялся сейчас сам отец Климент, а этому черт не страшен: ему сто чертей – что для меня стадо гусей.

– Отец Климент? – молвил Смит. – У нас тут что ни день, то новый святой, в богоспасаемом нашем Сент-Джонстоне! Во имя той дубинки, что поколотит всех чертей, объясни ты мне, кто он такой. Какой-нибудь пустынник, который упражняется для своего дела, как борец для арены, и приводит себя в боевую готовность постом и покаянием, – так, что ли?

– В том-то и диво, что нет, – ответил Саймон. – Отец Климент ест, пьет и живет как все мы, грешные, а притом строго соблюдает предписания церкви.

– Ага! Понимаю. Здоровенный поп из тех, что больше помышляют о мирских благах, чем о благостыне: крепко выпивает на проводах мясоеда, чтоб достойно встретить Великий пост, думает in principio[11] о наслаждении… и состоит духовником самых красивых женщин в городе.

– Опять ты промахнулся, Смит. Поверь мне, у нас с дочкой верный нюх на ханжу, будь то постник или жирный пустосвят. Но отец Климент ни то и ни другое.

– Так что же он собой представляет, ответьте, ради Господа Бога!

– Он либо неизмеримо лучше, чем половина всех его собратьев в Сент-Джонстоне, вместе взятых, либо же настолько гнусней самого гнусного из них, что грех и позор давать ему пристанище в нашей стране.

– Думается, нетрудно распознать, то ли он или другое, – сказал Смит.

– Удовольствуйся, друг мой, таким разъяснением, – ответил Саймон. – Если судить об отце Клименте по его словам и делам, то нельзя не признать его самым лучшим, самым добрым человеком на земле, подающим каждому утеху в горе, благой совет в трудный час, ты его назовешь надежным водителем богатого, верным другом бедняка. Если же послушать, что говорят о нем доминиканцы, то он, благослови нас боже, – Гловер истово перекрестился, – «злейший еретик, которого следует через земной огонь отправить в огонь преисподней».

Смит тоже перекрестился и воскликнул:

– Пресвятая Мария! Как же это, отец Саймон, вы, такой добрый и разумный – вас люди так и называют: мудрый Гловер из Перта, – а дозволили дочери избрать духовным пастырем человека, который – да оградит нас рать святая! – может быть, состоит в союзе с нечистым! Вспомните, кто, как не священник, вызвал дьявола во время обедни, когда у Ходжа Джексона смело ветром дом?.. А в то утро, когда снесло наш великолепный мост, разве дьявол не явился на середине Тэя, облаченный в стихарь священника, и не прыгал по волнам, как форель?