– Это ты сказал, что, находясь в Баварии, надо воспользоваться случаем и поехать в Дахау, – говорила оторопевшая, оглушенная всем увиденным в бывшем концентрационном лагере Катя. – Все было так хорошо, замечательно! Я понимаю, конечно, что такие вещи надо знать, время от времени следует оглядываться назад, чтобы не забывать историю, нормальный, цивилизованный человек должен относиться к этому философски. Но, по-видимому, я слабая, чрезмерно впечатлительная, и после этих жутких печей, где сжигали трупы узников, я совершенно выбита из колеи.

Они возвращались на машине, которую вел шофер замка Курт, пожилой невозмутимый немец в тирольской шапочке, судя по всему, старожил замка и уважаемый Лорой Бор человек. Конечно, он, часто возивший русских туристов, знал немного язык, в чем Катя с Сашей успели убедиться, когда он водил их по бывшим баракам концлагеря и в роли экскурсовода рассказывал и показывал им самое интересное и, значит, самое трагичное. И тем не менее Катя не могла молчать и, чуть ли не плача, делилась с мужем своими впечатлениями.

– Повсюду добротно сработанная мебель – двухъярусные кровати, какие-то полочки-шкафчики; даже лежак, на котором пороли людей, сделан на совесть, словно он должен был прослужить целую вечность. Его поверхность отполирована телами измученных евреев… Саша, может, ты и должен был все это увидеть, но только не я!

Саша молча слушал и смотрел в окно, за которым тянулись мирные поля, светило солнце, катились, обгоняя их автомобиль, дорогие лоснящиеся машины. Жизнь продолжалась. В какой-то степени он считал себя виноватым в том, что довел свою молодую жену до такого нервозного состояния. Но, с другой стороны, экскурсия по Дахау все равно рано или поздно воспримется ею как резкий контраст с ее настоящей жизнью, с той безмятежностью, которой она сейчас так дорожила и ощущение которой боялась потерять. Сказать, что этот музей – свидетельство зверства фашистов – не произвел на Сашу впечатления – не сказать ничего. Он и сам увидел и узнал многое, но одно дело – прочитать о лагерях в книгах или газетах, а другое – оказаться в этих стенах, увидеть ровные прямоугольники, посыпанные гравием: следы, место тех бараков, которые были после окончания войны стерты с лица земли – словно печати пустоты, смерти, забвения. Больше того, если в самом начале экскурсии Саша воспринимал лагерь как нечто, не имеющее никакой реальной связи с ним, с его семьей, городом, то спустя час он натолкнулся на кое-что, действительно потрясшее его. Среди экспонатов музея он увидел альбом ламинированных листов, документов – личных дел заключенных, среди которых был один человек, еврей – из его родного города. Личное дело было заполнено явно русской рукой, отличным каллиграфическим почерком, запись выполнена фиолетовыми густыми чернилами. Фамилия, имя, отчество, адрес в России, координаты близких родственников. И сверху (словно на всей биографии несчастного русского еврея) синий прямоугольничек-печать: «Передан гестапо». Этот человек жил в самом центре города, там, быть может, еще живут его родственники – дети, если они еще живы, внуки, правнуки. Все это было на самом деле, и среди узников, помимо евреев из Польши, Франции, Чехии, были и наши, русские евреи. Курт говорил, что каждый узник, отличавшийся какими-то индивидуальными способностями, будь он ювелир, портной или плотник, занимался своим ремеслом и отдавал свои силы до самого последнего вздоха этому лагерю – этому режиму, мировой бойне, всей войне, после чего истощенных, полумертвых от голода и усталости людей как отработанный материал отводили вроде бы в душ. А на самом деле – в газовые камеры. Голых людей собирали в холодном пустом помещении, после чего пускали газ. А потом другие узники укладывали пахшие газом трупы на специальные носилки и закатывали их в жерло печей. Мощные трубы долго извергали в онемевшее от такого противоестественного зверства небо черный густой дым. Подумалось, что старые деревья, окружавшие концлагерь, быть может, помнят еще тяжелый запах паленого человеческого мяса.