Гоголь вынимал из себя и Манилова, и Ноздрева, и Собакевича, да и вообще всех, включая Хлестакова. Ну и кто же хочет узнавать в себе Ноздрева? Вообразить себя героями Симонова читателю куда более лестно.

Серова и Симонов на том и разошлись, на чем сошлись.

Валентина Васильевна и любила – неизменно, начиная с Толиного отца, Героя Советского Союза Серова, соперника Чкалова, – всегда успешных, брутальных мужчин (у нее и в театре романы были возможны с артистами на роли героев). И молодой Симонов, все делавший, чтобы стать неотличимым от мужчин подобного победительного типа, некоторое время – и с такими-то стихами – ей соответствовал.

Возможно, не стань ее военным избранником Рокоссовский, ревность бы душила Константина Михайловича – и ей (точнее, им обеим – ревности и Валентине Васильевне) он мог бы быть обязан новым прорывом в поэзии. Отвлекся бы от героической ноты ради возродившейся лирической.

Но при Рокоссовском этого не смогло произойти: Рокоссовский был типичным симоновским героем, и Симонов не сумел почувствовать того, что почувствовал бы к герою другого романа.

Когда Серова и Симонов жили в послевоенном Переделкине, они наверняка бывали на фадеевской даче – и мне кажется очень интересным представить возможную встречу двух жен-артисток.

Жена Фадеева Ангелина Осиповна по типу своему никак не годилась ни на роль девушек с характером, ни на роль чуточку недотепы-математика, возлюбленной американизированного офицера в исполнении героя из героев Евгения Самойлова. В кино артистку Степанову в молодости вообще не снимали – красавиц, социально не заземленных, советскому экрану не требовалось.

Вроде бы все преимущества молодости, славы, восходящей литературной звезды были и на стороне мужа Серовой – Константина Симонова, уже выходившего на партийно-административный ранг Фадеева.

Но на стороне Ангелины Осиповны была профессия.

Я знал и знаю не так уж мало великолепных актрис, пивших и пьющих никак не меньше Валентины Васильевны – и тоже не всегда без неприятных последствий, – однако никто из них почвы профессии под собой не утрачивал. Театр и свое положение в нем оставались всего главнее – и водки, и мужчин (в конечном счете).

Ангелина Осиповна не пила, не курила, всегда оставалась в форме – и на сцену выходила до девяноста лет, все более и более наращивая за годы, когда осталась без Фадеева, свое влияние внутри театра.

И вот что уж совсем было удивительно для привыкших к правильному образу народной артистки СССР, секретаря парткома, привлекаемой и в партийные инстанции повыше, – и в лирической линии она Серовой не так чтобы очень уж уступила: вышла книжка ее любовной переписки.

Симонов и лучшую (и не только по моему мнению) свою прозу написал к тридцати годам – времени, когда увидел я его, обтиравшегося снегом. Я, как и многие, узнал о “Разных днях войны” много позже – и тем не менее думаю, что эти строго документальные записи ближе к поэзии Константина Михайловича его военных лет, чем ставшая затем очень популярной проза: на мой опять же взгляд – это удачная беллетризация записок близко увидевшего войну человека, в минуты регулярных записей еще не знавшего, вернется ли он с этой войны.

Я бы не хотел выглядеть здесь эдаким критиком того, что сделал Симонов после войны, за последующие четверть века жизни в литературе.

Я вообще противник осуждения того, что по своим спортивным ассоциациям (они мне ближе литературоведческих) назвал бы эффектом Бимона.

Уж не помню, на каких из Олимпийских игр (судя по тому, что служил я в агентстве печати “Новости”, произошло это до семидесятых годов, скорее всего, на играх в Мехико шестьдесят восьмого) чернокожий прыгун в длину из Соединенных Штатов Америки Роберт Бимон совершил прыжок, сразу же сделавший усилия всех с ним соревнующихся бессмысленными. Никто, включая самого Бимона, не способен был и сколько-нибудь заметно приблизиться к результату, на долгие годы ставшему недостижимым рекордом мира: восемь метров девяносто сантиметров.