– Мои брюки пропали! – кричит один из наших.

Обслуживающий персонал бани, как его тут называют, «уважаемые мерзавцы» из числа военнопленных, которым разрешено там работать, не вернули ему брюки после обработки в дезинсекционной камере.

– Ты неправильно закрепил свои брюки. Во всяком случае, не так, как было приказано. Твои брюки упали вниз и сгорели! – с наглым видом заявляют они.

– Как сгорели?! – пытается возмутиться потерпевший.

– Если ты не успокоишься, то будешь с голым задом бегать по лагерю! – парирует персонал бани.

Словно оказывая ему великую милость, они швыряют ему в лицо какие-то лохмотья, рваные русские брюки.

– На, возьми эти!

А где же его отличные брюки, которые он так берег!

Это мне хорошо знакомо. Я вспоминаю о своих теплых фетровых ботинках, которые пропали в лагере Антона.

Свои отличные брюки он видит спустя неделю на толстой русской заднице, – видимо, так они празднуют свое возрождение из пепла.

– Это же мои брюки! – кричит бедняга.

– Тогда докажи это или заткнись!

Так персонал бани дополнительно заработал как минимум шестьсот граммов хлеба. Столько заплатил советский товарищ за хорошие суконные немецкие брюки, украшающие теперь его толстый зад.

Я убеждаюсь в том, что у меня ничего не пропало, когда нахожу все свои вещи в горячей куче одежды, лежащей на зеленой лужайке. Шапка торчит в кармане. Портянки, полученные от лешего, выглядывают из кармана брюк, а под ними спрятан маленький, уже сильно поношенный пуловер, который мне связала жена еще до нашей свадьбы. Я его называю «почтенный пуловер». Я часто надеваю его под рубашку, чтобы его у меня не отобрали.

Нашелся даже мой зеленый носовой платок, который, согласно записи в солдатской книжке, из-за своего размера считался за два.

Чистые после бани, мы предстаем перед парикмахером. Волосы на голове состригаются под ноль. Волосы под мышками тоже состригаются. Впрочем, как состригаются или сбриваются и все прочие волосы, которые имеются на теле.

Парикмахеру приходится повозиться с каждым из нас. Увидев сразу столько тощих голых мужчин, он подсмеивается над нами, заморышами. Дело в том, что парикмахером здесь работает простая крестьянская девушка, а не медсестра, которая уже не краснеет при виде двухсот обнаженных военнопленных мужчин.

Очень важно найти себе хорошего товарища. Такого, с которым можно иметь общее дело.

Вольфганг С., двадцати трех лет от роду, с темными внимательными глазами, немногословен в это первое утро на зеленой лужайке.

Он мог бы стать моим товарищем.

Мы отсаживаемся подальше от остальных. Месяцами продолжалось наше молчание. Наконец-то мы можем говорить. Говорить по собственному желанию!

Вольфганг больше не посасывает лениво свою трубку, которую ему вырезал кто-то из наших. Рейнский темперамент прорывается наружу.

– У меня дядя во Франции. Моя мать приведет в движение все рычаги!

Поборник ренты, он считает, что будет огромной несправедливостью, если ему придется остаться в плену до конца, как и всем остальным пленным.

– И что ты хочешь этим сказать? – спрашиваю я.

– Моя мать, элегантная женщина, смогла дойти от районного призывного пункта до места расположения воинской части и до генерала, чтобы спасти меня от отправки на фронт. И это ей удалось. Я изучал медицину.

– А теперь?

– Мои родственники во Франции. Кардинал в Риме. Французский консул в Москве. Моя мать!

Слушая его приглушенную, своеобразную быструю речь, я ощущаю себя словно в исповедальне.

– У тебя есть план. Это хорошо. Но в этой стране они невысокого мнения о кардиналах и подобных связях.