На следующее утро я спросил шофера автобуса, будет ли он и дальше водить свою машину, или же автобусы тоже будут призваны на воинскую службу. Шофер посмотрел на меня как на слабоумного и ничего не ответил. Никто не представлял себе, что же будет дальше. Я же вообще не мог понять, что это такое значит – война! А теперь никто из нас не может толком вспомнить, каким оно, собственно, было – это мирное время!

Из всей нашей большой семьи и из нашей деревни уже много людей погибли на фронте, вряд ли есть семья, не потерявшая ни одного из своих членов.

Нашу семью военные беды пока обходят стороной. Но люди с запада Германии, из Рурской области, в Гамбурге и Берлине переживают ужасные времена. Эвакуированные в наши края женщины и дети порой рассказывают нам о них. Парни нашего возраста служат там во вспомогательных командах или в местной противовоздушной обороне в качестве связных или помощников пожарных. Они должны тушить зажигательные бомбы и подожженные этими бомбами дома и объекты.

У нас в школе и в селах тоже уже проводятся учения местной противовоздушной обороны, а во всех помещениях заготовлены мешки с песком, пожарные ведра и багры. В каждом доме подвалы оборудованы под бомбоубежища, хотя мы и надеемся, что ими не придется воспользоваться. Все-таки Померания находится довольно далеко от англичан. Мы все надеемся, что так все и останется.

10 сентября 1943 г.

Сегодня мне исполнилось шестнадцать лет. Я спросил маму, в котором часу я появился на свет. Она ответила: «Около пяти часов утра, как раз всходило солнце». Она подумала еще тогда, что это хороший знак для меня. Нет, она, конечно, не суеверна, но когда что-то предвещает добро для ее детей, она твердо верит в это.

Сам же я по этому поводу считаю, что должен самостоятельно сделать нечто достойное из своей жизни, не очень-то полагаясь на звезды. Конечно, я хотел бы знать, что я буду делать, где и кем я буду, когда мне исполнится двадцать пять лет и когда я буду еще вдвое старше. Но если бы это было можно знать!..

В день рождения я получил два письма. Одно из них от Клауса Одефея с Рюгена, он пишет: «Держи хвост пистолетом, парень!» Меня порадовал его сочный и своеобразный слог. Второй письменный привет был от Петера Крамера, моего приятеля по переписке из Данцига. Он оказался втянут в какую-то неприятную историю в своей данцигской гимназии и при этом разбил нос другому своему соученику. Теперь родители отправляют его к его дяде в Мюнстер, что в Вестфалии, и он будет ходить в тамошнюю школу. Может быть, я смогу повидаться с ним, если он поедет через Штольп. Я хотел бы пригласить его к себе домой на летние каникулы, но тогда я был сначала в лагере гитлерюгенда, а потом в вермахтовском лагере допризывной подготовки. Так и прошли все мои летние каникулы в этом году. Петер написал мне, что он 1928 года рождения, и поэтому пока еще не должен проходить допризывную подготовку.

Сегодня днем папа побывал в Штольпе. В пивной «Лёвенброй» он рассказал историю, которая случилась во время посещении гауляйтером[46] Шведе-Кобургом[47] вермахтовского лагеря допризывной подготовки. Эту историю поведал ему я. Мне же было очень неприятно, что он пересказал ее в пивной. Если папин рассказ услышал кто-нибудь из партийных и доложит об этом по команде, то мне придется несладко. Папа не хочет придавать этому значения и считает, что ничего опасного здесь нет, поскольку мы, в конце концов, еще дети. Возможно, что он и прав. Может быть, никто и не станет по своей доброй воле доносить о том, что гауляйтеру чистили сапоги, когда он вышел из доставившего его автомобиля и шел по песку к воротам лагеря, чтобы приступить к его инспекции? Ведь что сделало руководство лагеря? Они просто отрядили для этого одного из курсантов, которым должен был стать самый красивый блондин. Им, разумеется, оказался Клаус Одефей. Наверное, он скорчил про себя гримасу, но все же стоял со щеткой из свиной щетины при входе в ворота лагеря. Когда же на входе появился Шведе-Кобург, то все произошло так быстро, что Клаус едва успел бросить на того взгляд, поскольку наводил блеск на его сапоги. Причем не было в тот день в лагере человека счастливее Клауса, поскольку за свои труды он был остальной день совершенно свободен. И все же он предпочел бы нести в тот день службу, чем надраивать щеткой сапоги Шведе. Отец был прав, по сути в истории этой нет ничего опасного, но все же во время своего пребывания в вермахтовском лагере я не стал записывать ее в свой дневник, опасаясь, чтобы кто-нибудь не сунул в него свой нос. Но на этом я ее и заканчиваю. Иногда я даже подумываю о том, не следует ли мне вести записи в дневнике каким-либо шифром, чтобы никто посторонний не мог бы его прочитать.