– Ты знаешь, что такое «глум»? – спрашивала меня мама.

Я знал, что такое «глум», но подозревал, что ее «глум» сильно отличается значением от моего. Самолет потряхивало.

– А глумица? – не отставала мама. – Ты знаешь, что такое «глумица»?

– Кто не знает…

Мама смеялась и стукала меня по плечу.

– Удивительный язык! Красивейший! Там ко мне прицепился один старый серб с седыми бровями, настоящий Слободан Милошевич, и подарил книжку, глянь-ка! Это его стихи.

Мама всучила мне самодельную сербскую книжку.

– Графомания чистой воды, но зато как звучит! Песня! Вот послушай…

Мама не была дома больше месяца и немного одичала в командировках: до сербской ярмарки она была на финской, до финской на иранской, и там ее полили водой за вольности в дресс-коде, а еще до этого, кажется, на немецкой. Между немецкой, иранской и финской она успевала забегать домой, а вот после сербской нет – сразу на Кубу, не закрывая глаз.

Мама зачитала стихи из книжки. Про ночи над Саввой, про ветер с Дуная.

– Здорово, – сказал я. – Великанова тоже любит по-сербски…

– Твоя Великанова слишком много о себе думает, – перебила мама. – И она, и ты не представляете, как смешно вы выглядите со стороны.

– А кто не смешно?

– Впрочем, в вашем возрасте все такие дураки, – заметила мама. – Ладно, сыночка, отдыхай.

Мама подмигнула засмущавшемуся сикху и стала разбираться с развлекательным центром в спинке кресла.

А кто не дураки?

Мне пока смотреть кино не хотелось, решил поспать, спать всегда лучше в начале полета, так легче. Поспать, впрочем, долго не удалось, объявили обед, по проходу покатились облезлые и оббитые железные комоды. Эти комоды я не люблю, в звездолетах таких не будет. А стюардессы останутся.

Сикх принялся препираться со стюардессой, что-то ему категорически не нравилось в предложенной курице, он спорил и мотал головой, и требовал подать себе другую.

– Нервничает, – шепотом пояснила мама. – Полет для него большое испытание – если самолет разобьется, то его прах смешается с нашим – и все, душа будет идти к Богу миллион лет. С неясными, причем, перспективами.

– Да не, – сказал я. – Ему белой девушкой хочется покомандовать, когда еще доведется? А тут можно. Все просто.

– Что? – мама притворилась, что не расслышала.

– Месть сикхов, – пояснил я. – Обычное дело.

Мама толкнула меня в бок локтем, во «Всемирной истории пошлости» мигом прибавилось три страницы, Великанова, сможешь ли ты меня забыть?

– Курицу или рыбу? – улыбнулась стюардесса.

Я всегда выбираю курицу.

Мама всегда выбирает рыбу.

Сикх выбрал две курицы и две же съел.

Следующие два часа мама скептически смотрела хмурый шведский детектив, в котором присутствовали омерзительные семейные тайны, убийство несовершеннолетних, заговор, психи, снова заговор, и самыми приличными людьми оказывались престарелые нацисты-энтомологи. Впрочем, это мог быть датский детектив. Когда глаза мамы начали стекленеть под напором беспощадного скандинавского трэша, она подложила под голову книжку в мягкой обложке. И уснула. Моя мама легко засыпает лишь с книгой, она повелительница книг с шестнадцати лет, она работает в Книжной палате и состоит в тайной организации истинных книголюбов, цель которой поработить весь мир. Ложа Гуттенберга. Мама там на хорошем счету. А мне в полетах нравятся облака.

Иногда облака бывают необыкновенно хороши: летишь-летишь через белую пелену, а потом раз – сбоку открывается разрыв, и в нем облачные столбы, похожие на звездные колыбели, я всегда, как такое вижу, вспоминаю про поля Бога. И встречный аэробус над ними больше всего похож на стартрекер.