Капитан Баннерман, как выяснилось, действительно находился в Ливерпуле вечером пятнадцатого, в ходе рутинной проверки это подтвердили и все остальные находившиеся с ним офицеры. И, само собой разумелось, что командир корабля не станет выхватывать из рук пассажиров посадочные талоны.

Второй обрывок посадочного талона так и не был найден.

Сыщики проконсультировались с рядом авторитетных психиатров, и все они пришли к выводу, что десятидневные интервалы у убийцы, скорее всего, продолжатся, а потому четырнадцатое февраля – это конечный срок. Впрочем, один из ученых мужей высказал мнение, что тяга к убийству у такого маньяка вполне может обостриться из-за неблагоприятного стечения обстоятельств. А потому, предположил Фокс, неприятности могут произойти и до четырнадцатого февраля, в том случае, если вдруг что-то раздражит или подстегнет убийцу.

В заключение телефонного разговора Фокс поинтересовался, какая там сейчас погода, и заметил, что субтропический климат всегда шел людям на пользу. Аллейн склонялся к тому же мнению, однако заметил, что если Фокс собирается предпринять долгое морское путешествие в компании с убийцей-маньяком (личность которого не установлена, а намерения самые серьезные), а также с двумя наиболее вероятными его жертвами, то вряд ли от путешествия он получит большое удовольствие, и что сам инспектор с радостью поменялся бы с ним местами. На том они и распрощались.

Аллейн также получил телеграмму от жены. Там говорилось следующее:

«Отправляю петицию за то что бросил если нужно что-то послать сообщи куда люблю дорогой Троя».

Он отложил бумаги и спустился на кокпит. Было уже двадцать минут первого, но никто из пассажиров спать еще не ложился. Кадди сидели в салоне и рассказывали Денису, с которым успели подружиться, о своих приключениях в городе. Мистер Мэрримен расположился на палубе в шезлонге: полулежал в нем, скрестив руки на груди и сдвинув шляпу на нос. Мистер Макангус и отец Джордан, опираясь на поручни, смотрели вниз, на причал. Ахтерлюк был открыт, и лебедка работала. Ночь выдалась теплая и душная.

Аллейн прошел по палубе, заглянул в черноту ахтерлюка, где мелькали драматично высвеченные лампами фигуры работавших там людей. Аккомпанементом к операции по укладыванию гигантских количеств рыбы в трюм служили скрип лебедки, невнятные голоса внизу да пульсирование двигателей. Инспектор смотрел и слушал несколько минут, затем вдруг понял, что слышит еще один какой-то необычный звук. Где-то поблизости кто-то пел на латинском: то было строгое, размеренное и какое-то совершенно бесполое песнопение:

Аллейн прошел до конца палубы. В крохотной нише, еле видная в отраженном свете, сидела мисс Эббот и пела. И, увидев его, тотчас умолкла. В руках она держала несколько листков бумаги – очевидно, какое-то очень пространное письмо.

– Это было прекрасно, – заметил Аллейн. – Жаль, что вы остановились. Такая необычная, умиротворяющая, что ли, мелодия.

Она сказала, скорее себе, чем ему:

– Да. Умиротворяющая и набожная. Эта музыка призвана отгонять дьяволов.

– Но что именно вы пели?

Тут мисс Эббот резко поднялась и вся словно ощетинилась. И голос ее прозвучал по контрасту как-то особенно грубо:

– Ватиканский кантус[22].

– Я свалял глупость. Заявился сюда и помешал вам петь. Век седьмой, наверное?

– Шестьсот пятьдесят пятый год. Перепечатана из манускрипта в «Либер Градуалис» за 1883 год, – отрывисто сообщила она и повернулась, чтобы уйти.