– Что такое, Дилли, гренки не прожарены! Они даже не согрелись, а ведь не зря называются гренками! Ну-ка, подержи их еще в тостере!

Папа посмотрел на меня и подвигал бровями.

– Эх, Красавица, кулинар из твоей мамы никакой! Она и яйцо-то сварить не сумеет, правильно ты отказалась!

Я улыбнулась через силу.

– Мам, мне все равно некогда. Хочешь, я послежу за папиными гренками, а ты пока оденешься?

– Я сегодня сам отвезу тебя в школу, – сказал папа. – Мне нужно заглянуть в муниципалитет насчет всей этой катавасии с разрешением на застройку, заодно и тебя подвезу.

Я жевала и никак не могла прожевать кукурузные хлопья. Вроде небольшая горсточка, а все разбухает и разбухает во рту, все зубы склеила и облепила язык склизкой золотистой массой. И проглотить не получается, а выплюнуть хлопья обратно в миску я не смела. Так они и будут пухнуть у меня во рту, пока не полезут из ушей.

– Красавица, почему такая кислая физиономия? Ты что, не рада прокатиться в «мерсе»? Пускай твои подружки обзавидуются!

Я кивнула, потому что не могла говорить. Этот кивок – самое большое вранье за всю мою жизнь. Я не хотела, чтобы папа вез меня в школу, тем более – в сверкающем серебристом «Мерседесе». Мерседес – мое второе имя, и над ним смеялись почти так же, как над первым. Скай говорила, что меня надо было назвать «Уродина Шкода Печенинг», и они с Арабеллой и Эмили прямо покатывались со смеху.

– Тогда скажи что-нибудь, что молча головой трясешь? – сказал папа.

Я жутким усилием проглотила склизкую кукурузную кашицу и поскорее запила соком.

– Прости, папа…

И все равно я продолжала давиться, зажимая себе рот рукой. Мама похлопала меня по спине, а я прижалась к ней и потерлась щекой о нежную шелковистую ночнушку. Стать бы снова маленькой-маленькой, чтобы мама держала меня на ручках и не надо было ходить в школу…

Я почистила зубы, сходила в туалет и натянула коричневый пиджак.

Папа посмотрел на меня и вздохнул.

– Не понимаю! Я выкладываю денежки за самую престижную школу графства, а они заставляют мою дочь носить уродскую форму цвета собачьего дерьма…

– Джерри! – сказала мама.

– Нет, серьезно, почему они не могли выбрать подходящий для девочек цвет – розовый или там лиловый? А то она как Сиротка Энни. – Папа нетерпеливо потрепал меня по голове. – У Сиротки Энни в фильме по крайней мере кудряшки. Дилли, неужели ничего нельзя сделать с ее волосами? Может, перманент?

– Она еще маленькая! А по-моему, у Красавицы и так чудесные волосы.

– Скажи, Красавица, тебе бы хотелось быть кудрявой? Ведь хотелось бы? Дилли, а нельзя накручивать их на ночь на такие круглые штуковины?

– Бигуди уже не в моде! – сказала мама.

– Ах, извини! Я жалкий старикан, понятия не имею о моде!

В папином голосе появились сердитые нотки. Я вся сжалась – думала, он опять заорет, но папа только головой покачал и легонько шлепнул маму пониже спины.

– Молодец, Дилли, поставила меня на место! Красавица, идем, в школу пора.

Отвертеться не было возможности. Я устроилась на кожаном черном сиденье, не поднимая головы.

Папа то и дело давал гудок и громко ругался.

– Идиот! Водителем себя считает! Что тащишься, как черепаха, я опаздываю!

– Пап, я могу здесь выйти. До школы отсюда две минуты. А ты поезжай в муниципалитет!

– Что? Нет, моя дорогая, не мели чепуху. Я тебя до самых ворот довезу, – сказал папа.

Бесполезно было его отговаривать. Папа и правда затормозил у самых ворот, хотя там висела официальная табличка, что родителям ставить здесь машины запрещается. Я не решилась ему указывать, но многие другие родители на нас оглядывались, некоторые даже головой качали.