Казалось, все это было в другой жизни.

Неужели прошло всего четыре месяца с того дня, как на галерах заболел первый из матросов и у него в паху и под мышками высыпали гнойные язвы? Болезнь стремительно разлилась, подобно горящему маслу, выкосив экипажи галер и вынудив уцелевших застрять на этом острове, населенном людоедами и диковинными зверями.

Даже сейчас из джунглей доносились звуки барабанов. Но дикари держались от лагеря подальше, подобно тому как волк обходит стороной больную овцу, учуяв запах гниения и разложения. Единственным свидетельством того, что вокруг простиралась чужая территория, были человеческие черепа, через пустые глазницы которых пропустили лианы и таким образом развесили на деревьях, – предостережение тем, кто захочет зайти в глубь острова.

Болезнь удерживала дикарей на расстоянии.

Но теперь этому настал конец.

С помощью беспощадного огня зараза наконец была побеждена, и осталась лишь горстка выживших. Тех, у кого на теле не было красных волдырей.

Семь дней назад все оставшиеся в живых больные ночью были в цепях отведены на стоящие на якоре корабли и оставлены там с небольшим запасом продовольствия и воды. Здоровые остались на берегу, постоянно осматривая друг друга, опасаясь найти новые признаки болезни. Все это время те, кто был заточен на галерах, кричали, умоляли, плакали, взывали к Богу, извергали проклятия. Но страшнее всего было слышать раздававшийся изредка хохот, полный безумия.

Лучше было бы перерезать больным горло быстрым и милосердным лезвием, но все боялись прикоснуться к крови зараженных. Поэтому их отправили на корабли и оставили с мертвыми, которых свезли туда раньше.

Затем, когда солнце вечером скрылось за горизонтом, вода наполнилась странным свечением, которое окружило корпуса двух галер и разошлось по застывшей черной лагуне пролитым молоком. Такое свечение путешественники уже видели в прудах и каналах под каменными башнями про́клятого города, откуда они бежали.

Болезнь пыталась вырваться из своей деревянной тюрьмы.

Выбора не осталось. Все корабли – все галеры, за исключением той, которую они предназначали для себя, – были подожжены.

Дядя Массео обходил оставшихся людей, показывая им знаком, что можно наконец снова прикрыть наготу, однако простая материя не могла скрыть настоящий, более глубокий стыд.

– Мы только что… – начал было Марко.

– Нам ни в коем случае нельзя говорить об этом, – остановил его отец, протягивая ему одежду. – Стоит сказать одно только слово об этой страшной болезни, и весь мир отвернется от нас. Ни один порт на земле не позволит нам войти в свои воды. Но теперь мы до конца выжгли заразу очищающим огнем – освободили от нее наши корабли, море. Осталось только вернуться домой.

Пока Марко натягивал через голову халат, отец заметил рисунок, сделанный палкой на влажном песке. Поджав губы, отец быстро затоптал рисунок ногой и повернулся к сыну. Его взгляд наполнился мольбой.

– Ни в коем случае, Марко… ни в коем случае…

Однако затоптать так же просто воспоминания было нельзя. Марко Поло служил великому хану, был придворным ученым, послом, даже картографом, нанося на карту новые завоеванные земли, присоединенные к империи.

Отец заговорил снова:

– Никто и никогда не должен узнать о том, что мы нашли… на всем этом лежит печать проклятия.

Кивнув, Марко ни словом не обмолвился о своем рисунке. Он лишь прошептал:

– Città dei morti…[2]

Лицо его отца, и без того бледное как полотно, побелело еще сильнее. За последние четыре месяца он состарился больше, чем за семнадцать лет, проведенных при дворе великого хана в Шанду.