Отделение «Почты России» спряталось в подъезде жилого дома, под аркой желтеющей сирени, рядом с вещевым развалом «Таобао». Внутри, за окном, похожим на лаз для кошки, сидела древняя бабуся. Система получения тоже была древнее некуда – никакой биометрии, бабуся просто отсканировала у Павла ID-карту, потом ушла минут на десять и вернулась с узким свертком в пленке. Подписано было «Чжану Баолу», именем, которым Павла звал отец. А внутри был «Путь», тот самый, с чайным кругом на обложке.

«Путь» лежал у отца на тумбочке, обычно под другими книгами, которые он читал. Отец любил бумажные страницы, отказывался скачивать из интернета, чем жутко бесил мать: «Весь дом в этих книгах с помойки, кроме тебя никому нахрен не сдались». Вспомнился терпкий запах халата, когда Павел прижимался щекой к отцовскому плечу, заглядывая в книгу. «Ба[9], что это?» – показывал на незнакомый иероглиф, и ба читал, тихо, чтобы не будить мать в соседней комнате. Стены в доме были толстые, но мать все равно каким-то образом всё слышала, приходила и требовала не орать.

Отец вел длинным пальцем по столбцам, чтобы Павел следил. Его голос становился глуше, уходил на задний план, и Павлу представлялась долина у подножия Великой стены. Скакала конница, выбивая копытами пыль, со стены падал черный ливень стрел. А где-то за долиной во дворце сидел на подушках император, и к нему летел гонец, крохотная точка на дороге. Павел представлял себя этим гонцом: как ветер бьет в лицо, как ходят под коленями мускулистые бока коня.

Будучи в детдоме, он думал, что отцовские вещи давно пропали. Снилось в кошмарах: раскрыты двери, по веранде и земле разбросаны потемневшие от дождя рубашки, разорванные книги, записи, отцовские костюмы, всё, что лежало в коробках на чердаке. Император, Великая стена, отцовский голос выветрились из холодных комнат, выскользнули через битые окна, развеялись над садом.

А потом вернулся «Путь», напомнив Павлу, кто он такой.

Ночь была беспокойной и душной, несмотря на приоткрытое окно. Павлу снилась какая-то муть: громада, похожая на замок, пустой двор-колодец и кто-то с Павлом говорил в нем. В едином хороводе сплелись фонарь над козырьком, тошнотворный запах солянки, пропитанный мочой и куревом мужской туалет с рассеянным светом лампы в пузыре-плафоне на стене. Из дальней кабинки выглядывал Просто Костя – показывался глаз, высокий лоб. И грузная Борисовна что-то басила сзади, ее пальцы, армированные кольцами, вцепились в Павлово плечо. Она не умолкала, и хотелось скрыться от этого шмелиного густого баса, – но выйти из туалета Павел не мог, как ни старался.

Он сел в кровати, часто и тяжело дыша. Во рту стоял гнилостный привкус, намокшая от пота простыня прилипла к ногам. Сердце ухало, больно пульсировало в голове. На часах горело 4:04, за окном уходила ночь; тишину разре́зал далекий поезд, пунктиром простучал колесами. На стене мазутным черным застыло очертание мужской фигуры.

Павел моргнул, и тень исчезла.

– Что такое? – пробормотала Соня, не открывая глаз. – Чего кричишь?

Он кричал? Павел не помнил, только ощущение давления на грудь и что воздуха нет. Смутная картинка растворилась в памяти шипучим аспирином, но голос Борисовны остался. Было что-то про нее, и от этого стало еще гаже.

– Всё в порядке, – сказал он, но Соня уже спала. Она лежала на боку, одну руку держала под подушкой, другую вытянув вдоль тела. Одеяло сползло, и отсвет с улицы выбелил ухо, щеку с бесцветным пушком, голое плечо и грудь. Остальное тонуло в сизой тени Павла.