В школе Нинка не была уже несколько месяцев.

«Уж больно жалостливая ты, доча, – выговаривала ей мать, по вечерам втирая в кожу дочкиной головы вонючую мазь. – Всех кошек в округе обласкала, вот зараза к тебе и прилипла. Ох, лишай стригущий проклятущий, черт бы его побрал!»

Да только мазь исхудавшей за четыре военных года Нинке помогала плохо. Лишай разъедал кожу головы и Нинка сидела дома «на карантине», изнывая от скуки, отчаяния и приступов малярии. Время от времени она ощупывала холодной ладошкой облысевшую голову: не проклюнулись ли вдруг волосы, и пыталась разглядеть себя в замызганном окне (но только тогда, когда двор был пуст). Зеркала в доме не было, и Нинка не могла лицезреть себя «во всей красе».

Зеркало, занавески с окна, немногочисленные книжки и игрушки мать продала и обменяла на продукты еще в первую военную зиму, когда один за другим от холода, недоедания и болезней стали чахнуть Нинкины младшие братишки и сестренки. Как ни билась мать, а сделать ничего не смогла. Схоронила всех четверых малышей. Была Нинка старшенькая, а стала – единственная.

Отцу на фронт мать написала всё как есть, утаить до времени правду не смогла, хоть и разрывалось сердце на части.

Отец долго не откликался, но потом все же прислал скупое письмо:

«Как же ты детей не уберегла, – с обидой писал отец, – вы же в глубоком тылу, а не на передовой под пулями и не в осаде, как ленинградцы. Нинку хоть сохрани. А к тебе я, коли жив останусь, не вернусь. Сошелся я тут в госпитале с медсестрой, с ней жить буду и детей заводить».

Мать как письмо прочитала, так и застыла над ним. Но не заплакала. Не было уже сил плакать.

Летом завели огород на городской окраине, у железнодорожных путей. Там они с Нинкой выращивали капусту, репу, морковь, картошку, свеклу и лук. Когда урожай уже вызревал, огороды охраняли по очереди вместе с соседями по участку: иначе выкопают такие же, как они, недоедающие, но не имеющие участков. Свекла, картошка и лук помогали не опухнуть от голода зимой, к тому же иногда мать меняла их на молоко и поила им дочь. Но летом Нинка заболела малярией да еще подцепила от обитающих во дворе кошек стригущий лишай.

Однажды вечером мать принялась жечь на блюдце оберточную бумагу. Вернее, сначала аккуратно отрезала от нее кусочек, свернула его в трубочку, потом поставила на блюдце и подожгла с верхнего конца. Бумажная трубочка сгорела, оставив после себя остатки пепла и желтое маслянистое колечко. Вот эту желтую самодельную мазь мать соскребала пальцем с блюдца и втирала Нинке в ее лишайную голову. Нежную девчоночью кожу жгло и щипало, но Нинка терпела, куда ж теперь деваться…

Постепенно лишай начал подсыхать, и на его месте образовались корочки. А Нинка все чаще и чаще щурилась от весеннего солнца и иногда даже улыбалась.

С нехитрым домашними делами она управлялась быстро. В общий коридор барака старалась не выходить. Вот и дежурила у окна, отвлекаясь только на сводки Совинформбюро, которые набатом звучали из черной тарелки на стене. Хотя бывали дни, когда Нинка не могла даже встать с кровати. Ее трясло в лихорадке. Жар и озноб изводили Нинку. Ее кожа синела и покрывалась пупырышками, сердце билось так быстро, что, казалось, еще немного и Нинка не сможет дышать. Мучительные приступы малярии – «трясучка», как она их называла – делали и без того изможденную Нинку все слабее и слабее. Спасти ее могла только хина, горькая противная хина, которую просто в рот взять невозможно. Достать ее было непросто. Но мать продала последние, сохранившиеся в погребе до апреля свеклу и морковку и, посулив денег соседке-медсестре, уговорила вынести из госпиталя, а точнее украсть (будем все-таки называть вещи своими именами!) лекарство по названию хинин.