На другой день, в воскресенье, в кафедральном соборе инок Тихон был рукоположен в иеродиакона, а 22 декабря возведен в сан иеромонаха.

Если когда-нибудь восторжествует среди русских людей русская правда, то самым большим ее гонителем будет назван царь Петр. И станет его гордое прозвище Великий, как он того и заслуживает, горестной насмешкой над природной доверчивостью искреннего душой народа.

Подгоняемый бесом переиначивания, Петр разорял в доме отца и пращуров всякое заведение и строительство. Ему даже лик русского человека был ненавистен, а потому он обрил дворян, дворянок же заставил снять убрусы и кокошники, цветное русское платье запретил, вырядил мужчин в кургузые иноземные мундиришки, ввел парики и треуголки.

При Петре в первый, да не в последний раз умолкли колокола церквей. Колокольный звон очищает землю и небо от нечисти. Ведая ли про то, не ведая, царь отдал свое царство дьявольскому сонмищу. И не было у Церкви сил отстоять свое архангельское оружие, ибо царь, глядя на немцев, собезьянничал и в церковных делах, лишил православие его главы – патриарха. Был в сим предприятии для императорского величества еще один образец: пышный папский Рим.

Вот и сталось: у католиков – непогрешимый папа, у православных – непогрешимый царь, «крайний судия» всего церковного делания и благочиния. Двести семнадцать лет Православная русская церковь была всего лишь одним из царских министерств. Иные из церковных министров, именуемые «Регламентом» обер-прокурорами, были перекрещенными иноземцами, иные, из своих, не стыдились признаваться в безбожии.

Прочитавших эти слова с недоверием, а то и со гневом, отсылаем к епископу Феофану Затворнику, хорошо знавшему цену петровскому «Регламенту».

«Одно из величайших зол – полицейская, приказническая форма в делах церковных, – писал святитель со слезами в сердце. – Она всех охватила и всех закалила северным холодом, и жизнь замерзла. Присмотритесь: у нас нет отцов Церкви, а что-то страшное, надзирательное, судебное».

Бюрократическая машина Святейшего Синода не терпела долгого пребывания архиереев, ректоров, инспекторов – то есть высшего и среднего церковного и синодального начальства – на одном месте. Опасались не столько «круговой поруки» спевшейся губернской верхушки, сколько любви и преданности пастырям.

Иеромонах Тихон не успел отслужить десяти служб в семинарской церкви, как последовал перевод.

Указом Святейшего Синода от 17 марта 1892 года преподаватель богословских наук и французского языка Псковской семинарии Беллавин назначался инспектором в духовную семинарию города Холма.

Имущество монаха необременительно. Раздал Тихон книги друзьям, взял самые любимые и поехал в Торопец навестить перед дальней дорогой родных.

Отцу шел семьдесят третий год, а служил он вот уже сорок пять лет. Старость высветлила лицо, но морщин не прибавила. Обнимая сына, Иоанн Тимофеевич положил голову ему на грудь:

– Надежна и широка. Но вместит ли в себя, Господи, все боли, все горести, все радости припадающих ныне и присно?

Тихон нежно прикоснулся к отцовским сединам:

– Батюшка, я за твоим благословением.

– Переводят?

– Переводят. В Холм.

– Бог ты мой! В чужой край. С повышением?

– Буду инспектором.

– Белые батюшки с годами детишками обзаводятся, а ваш брат – черноризые – чинами.

– Прости! Так Бог судил.

– Что ж, поезжай. Поначальствуй. Строгостей только не разводи. Ты у нас хотя бы духовное училище дома закончил, а иные ребятишки с девяти лет казенные сироты.

Тихон поклонился отцу до земли: