– Идемте! Идемте! – рассердился Павел. – Кабаны с потомством. Тут шутки плохи.
Быстро пошли к Коровьему Копыту.
– Лук! – вспомнил Ваня. – Я лук оставил.
– Я тебе другой сделаю, – пообещал Павел.
– Ты их видел, кабанов? – спросил Ваня младшего братца.
– Видел.
– Страшные?
Вася подумал, покачал головой.
– И ты их не испугался?
– Нет, – сказал Вася. – Они хорошие.
– Хорошие! – Павел снова отер пот со лба.
– Белые-то какие! Да все чистенькие! – удивилась Пелагея.
– Вася нашел. По кругу росли, будто кто нарочно посадил.
У озерка отдышались.
Павел вспомнил о папке для гербария, о сачке.
– Вы ступайте, а я лечебные травы поищу. За стрекозами побегаю. Ишь какие зеленые! Может, бабочка редкая попадется.
– Ты бабочек не лови! – попросил Вася.
– Я – для коллекции. Коллекция – это надолго, а бабочки – придет осень – от холода пропадут.
– Нет, ты их не лови! – снова попросил Вася. – Они ведь живые.
Отец Иоанн
Солнце провалилось в землю, когда воротился из Торопца батюшка Иоанн Тимофеевич.
Прибыл тишайше. Пара лошадок подвезла тарантас к самым воротам и стала. Долгое ли было стояние, неведомо. Пелагея вышла поглядеть, не гонят ли стадо, и – назад домой:
– Матушка! Прибыли. Стоят спят. И Харитон, дурья башка, и батюшка благочинный.
Ворота отворили, лошади, не ожидая понукания, тронули. Ездоки пробудились.
– Конфеточек вам привез! – улыбнулся Иоанн Тимофеевич, доставая из торбы сразу две горсти.
– С благополучным пришествицем, отче! – повернулся к седоку красноносый Харитон.
– Слава Богу! Слава Богу! Не расшиб, не опрокинул… – Иоанн Тимофеевич, все еще сидя в тарантасе, широко улыбнулся вышедшей из дому Анне Гавриловне: – Матушка! Блаженнейшая! Ты уж нас с Харитоном не ругай! По поводу угостились. Уж по такому поводу, что ты бы и сама нам поднесла по стопочке.
Иоанн Тимофеевич качнулся, отлепляясь от горячего кожаного сиденья, ступил на подножку тарантаса, но опереться руки заняты – потянулся к Васе, к Ване:
– Вот вам, ребятушки!
Ладошки у чад маленькие, конфеты посыпались мимо. Анна Гавриловна отвернулась.
– Си-час! Си-час! – встрепенулся Иоанн Тимофеевич. Ухватил торбу и проворно ступил на твердь.
Поднес по аккуратной горсточке Анне Гавриловне, Пелагее, Павлу. Троекратно расцеловался со взрослыми, благословил малых чад.
– Ну, детушки, матушки! Совершилось. Прощай, Клин, благословенная обитель наша! Всё, Анна Гавриловна, всё! Переведенция состоялась. Ты зришь настоятеля Спасо-Преображенского торопецкого храма. Господь преображался и нас ныне преобразил неизреченною Своею милостью.
Дети смотрели на маменьку. Маменька перекрестилась, за нею все домочадцы.
В горнице Иоанн Тимофеевич сел возле окошка, под образа, на патриаршее место, и загрустил. Семейство, ожидая подробного рассказа, помалкивало.
– Так-то вот! – Лицо батюшки сморщилось, стало маленькое, синие глаза заморгали, из-под век посыпался бисер слезинок. – Горожане вы теперь. Все, слава Богу, жданно и желанно, а сниматься с гнездовья – как в прорубь ухнуть.
– Батюшка, да что уж ты этак! – удивилась Анна Гавриловна.
– Двадцать лет, матушка! Двадцать лет лучшей нашей поры в Клину. До серебра в бороде дожил. Благочинием почтен. Страшно, матушка, верный очаг покидать. И согревал, и радовал.
– Очаг-то к нам добр, но куковать бы нам, батюшка, возле него в одиночестве. В этом году Ване уезжать, а там и Васе…
– Права ты, матушка, права! Но разве не заслужил наш Клин, чтоб о нем погоревать?
– Заслужил, батюшка! Заслужил. С шестнадцати лет я здешнему краю радуюсь. Всех детей моих родина.
– А про меня и говорить нечего. Хоть в ином месте рукоположен во иерея, но пастырем здесь стал, в милом сердцу Клину.