Что делать дальше – никто не знает. Семёныч и Шея стоят поодаль, командир что-то приказывает Шее.

– Пошли! – говорит Шея бойцам. – Труп на обочину спихните.

– А что с этим? – спрашивает Саня Скворец, стоящий возле водителя. Тот лежит на животе, накрыв голову руками.

Услышав Саню, чеченец поднял голову и, поискав глазами Хасана, крикнул ему:

– Эй, брат, вы что?

– Давай, Сань! – говорит Шея.

Я вижу, как у Скворца трясутся руки. Он поднимает автомат, нажимает на спусковой крючок, но выстрела нет – автомат на предохранителе. Чеченец прытко встаёт на колени и хватает Санькин автомат за ствол. Санька судорожно выдёргивает оружие, но чеченец держится крепко. Всё это, впрочем, продолжается не более секунды. Димка Астахов бьёт чеченца ногой в подбородок, тот отпускает ствол и заваливается на бок. Димка тут же стреляет ему в лицо одиночным.

Пуля попадает в переносицу. На рожу Плохиша, стоящего возле, как будто махнули сырой малярной кистью: всё лицо разом покрыли брызги развороченной глазницы.

– Тьфу, бля! – ругается Плохиш и отирается рукавом. Брезгливо смотрит на рукав и начинает тереть его другим рукавом.

Санька Скворец, отвернувшись, блюёт непереваренной килькой.

Быстро уходим.

Плохиш крутится возле машины. Я оборачиваюсь и вижу, как он обливает убитых чеченов бензином из канистры, найденной в грузовике.

Через минуту он, довольный, догоняет меня, в канистре болтаются остатки бензина. Возле грузовика, потрескивая, горят два костра.

…Оставшееся возле корпусов отделение выстроило чеченцев у стены.

– Спросите у своих, кто хочет? – тихо говорит мне и Хасану Шея, кивая на пленных.

Вызываются человек пять. Чеченцы стоят, положив руки на стены. Кажется, что щелчки предохранителей слышны за десятки метров, но нет, они ничего не слышат.

Шея махнул рукой. Я вздрогнул. Стрельба продолжается секунд сорок. Убиваемые шевелятся, вздрагивают плечами, сгибают-разгибают ноги, будто впали в дурной сон и вот-вот должны проснуться. Но постепенно движения становятся всё слабее и ленивей.

Подбежал Плохиш с канистрой, аккуратно облил расстрелянных.

– А вдруг они не… боевики? – спрашивает Скворец у меня за спиной.

Я молчу. Смотрю на дым. И тут в сапогах расстрелянных начинают взрываться патроны. В сапоги-то мы к ним и не залезли.

Ну вот, и отвечать не надо.

С почином вас, ребятки!

Все ждут, что Семёныч скажет. Ну, Семёныч, ну, родной…

– Десять бутылок водки на стол.

– Ура, – констатирует Язва спокойно.

– Нас же пятьдесят человек, Семёныч! – это Шея.

– Я пить не буду, – вставляет Амалиев.

– Иди картошку чисть, пацифист, тебе никто не предлагает. Семёныч, может, пятнадцать?

– Десять.

Суетимся, как в первый раз. Лук, консервы, хлеб, картошка… Счастье какое, а?

Водка, чудо моё, девочка. Горькая моя сладкая. Прозрачная душа моя.

Шея бьёт ладонью по донышку бутылки, пробка вылетает, но разбрызгивается горькой разве что несколько капель. Сила удара просчитана, как отцовский подзатыльник.

Семёныч говорит простые слова. Стоим, сжав кружки, фляжки, стаканы, улыбаемся.

Спасибо, Семёныч, всё правильно сказал.

Первая. Как парку́ в желудке поддали. “Протопи ты мне баньку, хозяюшка…”

Лук хрустит, соль хрустит, поспешно и с трудом сглатывается хлеб, чтоб захохотать во весь розовый рот на очередную дурь из уст товарища.

Вторая… Ай, жарко.

– Братья по оружию и по отсутствию разума! – говорю. Какая разница, что говорю. – Семёныч, отец родной! Плохиш, поджигатель, твою мать! Гриша! Хасан! Родные мои…

И курить.

И обратно.

Водка, конечно, быстро закончилась.

Но раз Семёныч сказал, что десять, значит, так тому и быть. Не девять и не одиннадцать. Десять. Мы всё понимаем. Приказ всё-таки…